Переписка между Будапештом и Москвой шла долго. Иван давно уже вернулся домой, в Сибирь, и лишь осенью ему позвонили из Москвы, что он, если будет в столице, может зайти в бухгалтерию Министерства культуры... Оказывается, венгры попросили семь его картин, и какой-то австриец — две картины... И вот Иван получил в окошечке, напоминавшем полумесяц, очень, очень маленькие деньги. Мечты о шубе для Марии рухнули. И надежды привезти девчонкам какие-нибудь сладости. Как объяснили позже коллеги, процентов девяносто гонорара забирает себе государство... А валюты — и того больше. Скажи спасибо, что на чужую жизнь посмотрел...
Посмотрел, но какой ценой! Тогда, после Венгрии и юга вернувшись домой, Иван в первую ночь опозорился в постели с милою Марьей, которую любил до самозабвения... Жена тихо плаката ночью, но ей и в голову не пришло, почему это он так ослаб.
— Перелеты?.. -— шептала она, гладя его лохматую голову. — С иностранцами пришлось много пить?.. Не досыпал?.. Труженик мой!..
Но когда и дома он стал чуть не с обеда заливать в желудок коньяк (говорят, помогает), и пошла носом кровь, и руки дрожат и, и всегда сдержанный Иван начал сквернословить, материться по любому поводу, даже стоя перед мольбертом, жена встревожилась всерьез:
— Что это с тобой? Может, в больницу ляжешь?.. — Она не произносила слова „алкоголизм", „лечение", но Иван понимал, что она имеет именно это в виду. А он пил от стыда, от тоски. Ему казалось — он грязен с головы до ног... Слава богу', к осени Сталина, по слухам, влюбилась в молоденького еврея Тимкина, рисовавшего что-то вроде кинокадров на картонках, и загорелась тайной мечтою уехать с ним из СССР... Господи! Ей, коммунистке, надоело здесь?! И она была умнее, тоньше, чем Иван думал о ней? Дай ей бог счастья! Иван облегченно вздохнул и, получив „венгерские" деньги, не стал ей звонить, а позвонил Илье Городецкому, с которым и пропил часть гонорара. А когда ближе к зиме узнал, что несколько его картин увозят вместе с картинами других русских „гениев" в Париж (наконец-то!), решил, что и сам туда полетит. Довольно нагло позвонил из родного города в столицу, в Союз художников, но его ошарашили новостью, что документы его неожиданно остановлены. Оказывается, к этой поре еврей Тимкин со своей законной женой выехал в Израиль, выехал тоже не просто, со скандалом, подключив мировую прессу... и его не пускала, конечно, „шоколадница", нажимая на нужные рычаги... И документы Шубина теперь мертвым грузом лежали у ее друзей, в МВД или КГБ, кто знает. И она, злясь на весь мир, разумеется, ждала, когда Шубин объявится с повинной... А Шубин плюнул на Париж и вернулся в Сибирь. И бросил пить. Написал пять или шесть очень сильных работ... Написал бы еще, но из Москвы уже летели телеграммы: Франция ждет советского художника Шубина. В газетах „Юманите", „Пари матч" и других сообщали, что Шубин сидит в лагере... По этой причине необходимо срочно развеять клеветнические измышления западных щелкоперов и лететь.
И Иван полетел в Москву. И выехал — конечно, со Сталиной — во Францию. И снова были бессонные ночи, шоколад и шампанское... она как с ума сошла, часами длились допросы в постели, полные ревности и почти ненависти... и снова они, обнявшись, сгорали... Иван даже толком не разглядел Парижа.
Выставка русских авангардистов имела средний успех, и это озадачило Ивана. Очевидно, к этому времени слишком много „обструкцинистов" появилось в галереях Запада... „Надо искать новое", — подумал Иван. По правде сказать, его давно тянуло к реализму, к суровому, как топор, письму... Он лежал посреди Франции, положив голову на упругие, как воздушные шарики, груди Сталины и пил тошнотворный, как духи, ликер — теперь она любила ликеры — и не откликался на ее ищущие губы, ищущие руки. „Хватит. Пора прощаться. Это уже мерзко."