Ее последнее письмо ко мне, написанное чужой рукой, и только несколько крупных букв, которым я ее научила —
„тебе мой скучливый привет",
пришло уже после ее смерти.
И странно, у меня не осталось сознания, что ее нет в живых.
Если бабушка — „действительное лицо моей литературной жизни “, и любовь к ней напряжена грядущей смертью, в которой мне будет дано узнать реальность... „Продолжение меня"... — она предвосхитила мою зрелость... Как прорыв из детства...
Мария Федоровна — сама жизнь, обыкновенная, даже „типичная старушка" — вечна. Няня. Подружка.
Любовью своей она соединила сказочную древность с моим детством, щедро одарила меня очарованием фантастики и простоты. И воспоминания о ней всегда возвращают меня в детство.
А еще позже я узнала, что у Марии Федоровны когда-то было много детей и последнего она отдала в богатый дом. Дети ее рано померли от какой-то болезни все, а того последнего она не смела видеть.
У нас болеет Ленка, и меня отправляют пожить у Вовков, у тети Гради, в нашем же доме.
Меня очень занимает различность и вместе сходство жития людей. Почему у них на занавесках такой же узор — мережка? Почему диван с полочками, наверное, у всех казенный, как у нас? и абажур тряпочный с кисточками, только цвет другой? только порядок другой. Вкус.
Едят суп такой же, как у нас дома, и картошку, и, если есть, мясо, — все такое же и совсем не такое;
а тесто вообще в разных гостях сильно отличается;
и заняты люди одинаковыми делами, но движения — чужие, мне не хватает фона привычных жестов, не хватает родных скрипов, шумов, — без них я не угадываю своего следующего шага.
Я смотрю, как тетя Градя двигается по комнате, худенькая, быстрая, ах, как ловко она все делает, красиво, не суетно, — вот она махнула тряпкой, мягко так, по полкам, по столу, буфету, по подоконникам, цветы полила, метет пол, и веник такой новый желтый, и так во-фрунт выстроились перед ней шкафы, стулья каблучком щелкнули.
Она — хозяйка. Она в ладу со своим домом, — у них как будто и не пачкается ничего, не уборка, а только беглый смотр войск, взаимное приветствие, после которого можно приступить к делам более долгим, например, к шитью: колесо машинки крутится, пальцы споро бегут по ткани, а спина легкая, без напряжения, как бывает только „женская спиной за работой, голова чуть склонилась, волосы узлом на затылке, плавно ритмично покачивается... — мне нравится смотреть, но какое-то тревожное странное происходит расслоение жестов, —
ведь и Мама делает так, только медленнее, только у Мамы я замечаю совсем другое:
под ее веником я вижу свои настриженные бумажки, иногда закатившийся шарик попадется, она протирает его и кладет в мои игрушки, а стулья после
ее рук становятся так, что сразу хочется устроиться на том, или лучше на этом, за столом расположиться рисовать или клеить и не забыть газету подстелить...
а когда Мама шьет на машинке, она всегда поет, тихонько, скрывая неумение петь в стрекоте, но я как раз и слышу:
не переспрашиваю, щиплет в носу, и я уже ничего не вижу, только льющееся по кругу ртутное колесо,
она его ладонью тормозит, оглядывается ко мне, глаза спокойные, улыбаются, — она что-то видит свое, но и меня тоже видит...
Вообще-то мне нравится пожить у Вовков. Со мной играет их большой сын Игорь, помогаю ему делать кукол из папье-маше для школьного театра, он дает попускать планер из тонких лучинок, мы строим из стульев (без единого гвоздя!) удивительную машину, которая и сейчас прилетает в мои сны
(„машина Времени“! — и я туда же)
и в снах же я до сих пор не могу преодолеть состояние „возвращения с улицы, после гуляния, из нашего же двора — не в свой дом“.
К Куминовым прихожу легко, — это почти продолжение нашего дома. Их вещи естественны и любимы.
В каждом доме есть как бы ключевой предмет или лицо, организующее внутренний строй. У них в семье еще есть Бабушка-Куминова (Евгения Николаевна). Она очень подвижная, хлопотунья, рукодельница.
Но почему-то нижняя часть ее тела, скрытая серой юбкой до пола, кажется монолитной, тяжелой, как бы всегда сидящей, — часто в любимом кресле-качалке, плетеном из черного волоса. Руки ее на верхней грани колен, как на постаменте, — живые зверки в игривом мелькании спиц.