— Зато теперь в стране порядок! Зато никто не опаздывает! — говорили мои неистребимые почитатели, избивая, в порядке дискуссии, моих малочисленных противников.
Для поддержания равновесия в природе я проводил по средам массовые облавы на своих сторонников, а по пятницам и субботам расстреливал пару мирных демонстраций в поддержку меня — отца народа. Демонстранты разбегались под выстрелами, утверждая на бегу, что я ничего не знаю, и что меня обманывают. Те же, кому особенно не везло, падали с пулей между лопаток, но и лежа на мостовой, шептали серыми губами:
— Зато не голодаем...
— Да, знаете... стабильность — прежде всего...
Тюрем вечно не хватало, и приходилось целые города держать под домашним арестом. Родители сторожили детей, дети стерегли родителей, влюбленные нежно постукивали друг на друга и даже болонки несли конвойно-караульную службу.
Я был отвратительным диктатором — злобным и ненасытным. Каждую неделю я драл с народа по семь шкур, а потом одну шкуру продавал ему же втридорога, и народ был доволен.
— Спа-си-бо за за-бо-ту!!! Спа...
В общем — скукотища.
А по воскресеньям был выходной: мелкие казни невиновных и пьяные оргии нашей оголтелой хунты. Жена вовремя поняла исторический характер моих оргий — это ее и спасло. С возлюбленной было сложнее: она пламенно любила свободу и демократию, но спать предпочитала не с ними, а со мной. При этом любимая весьма оживляла наши интимные моменты описанием того, как она меня — сволочь такую — собственноручно повесит, когда народ проснется и свергнет мою кровавую диктатуру.
А пальчики у нее были тоненькие-тоненькие...
Время шло, я распоясывался все больше. Народ не просыпался.
„Проснись, народ!“— взывали самые честные и смелые.
„А?.. Что?!.. Я не сплю!" — вздрагивал народ.
„Вставай, народ!“
„Куда это в такую рань?“
„За свободу бороться, едрить твою!“
„А я что, разве не самый свободный в мире?"
И далее следовали долгие и нудные дискуссии с тоскливым мордобоем. Что такое свобода: построения без перекличек или переклички без отстрелов? И кто я: отец народа или большая сволочь? Или отец народа, но и сволочь немалая? Да здравствую я — любимый, или долой меня — кровавого?
Было отчего сойти с ума, что я и сделал. Захотелось, понимаете, мира, покоя и всенародной любви ко мне — освободителю.
Тогда я совершил государственный переворот назад, сверг свою хунту во главе с собой и специальным указом ввел в стране свободу.
— А мне за это ничего не будет? — спросил народ.
— Да ты что! — обиделся я. — Я ведь сам себя долой!
— Ура? — спросил народ.
— Ну конечно!
— Ур-р-ра-а!!! — и бывшие непримиримые противники со словами „Вот ведь сволочь какая!" ринулись друг другу в объятия. Меня сразу возненавидели все — от мала до велика и слева направо. Вместо „здравствуйте" теперь кричали „диктатор поганый!", а в ответ неслось приветливое „и все устои порушил!" И далее следовал оживленный обмен воспоминаниями о борьбе против меня — двуличного — в годы моей черной реакции и скрытой подготовки к разрушению устоев.
В семьях братались отцы и дети.
— Я же говорил, батя, что он тиран и гад, — напоминали дети.
— И тайный подлый демократ, — соглашались отцы, разливая по стаканам.
А бедные матери, навеки уставшие от семейных политических скандалов, смахивали слезы радости и растроганно шептали: „Ай-яй-яй, сволочь-то какая..."
От святой ненависти ко мне хорошели женщины и мужали мужчины. Ненависть помогала одиноким сердцам найти друг друга. В тот год кривая рождаемости круто загнулась вверх, и на свет явилось великое множество младенцев со стальным блеском в глазенках.
Свобода слова породила такие кошмарные рассказы о моих преступлениях, что, начитавшись прессы, я не мог спать по ночам. Было мучительно стыдно за бездарно прожитые годы, за то, что фантазии хватало только на облавы и казни, а это любой дурак сможет. Обо мне же писали, как о злодее творческом: праздничные поджоги домов престарелых, сексуальная мобилизация балетных школ, пытошные в детских садах и т.д., и т.п. Ей-богу, хотелось совершить переворот обратно и оправдать доверие!
...Появились новые герои. Газеты наперебой восхищались отвагой одной пожилой девушки, которая на митинге, во время моей лживой речи, протиснулась поближе и плюнула мне прямо в бесстыжие зенки. Меня спасла только свалка среди желающих повторить подвиг. Газеты призывали сохранять революционную выдержку и до вторника воздержаться от покушений на бывшего диктатора. На вторник был назначен исторический штурм моей резиденции.