Горькость рябины и калины — желанная, сладкая.
Редкое драгоценное золото апельсиновых корочек, когда сначала съешь разделенные по одной, пересчитанные, прозрачные дольки, потом в корочках выгрызешь толстую белую ватную подкладку, а из оранжевых пор выстреливают пахучие фонтанчики, и потом растягиваешь, уже как память удовольствия, бугристую, зернистую на зубах, окончательную шкурку.
— Я думаю, водка горькая.
Не думаю, а уже пробовала.
— В громовом небе какое-то
горьковатое возбуждение.
— Повисшие вдоль тела руки.
— Опущенные в воду длиннолистые ветви ивы.
— Пустые прутья деревьев с редкими монетками листьев, и опавшие листья.
— Все опавшее, и опущенное, и повисшее, опущенные уголки губ, как у рыбы, и сама рыба.
— Печально выглядит “в воду опущенный“.
— Вода печальна.
(А умывальная вода — скучное; и само слово — умывальник).
— С тем, что нужно ложиться спать.
Вообще, с тем, что велено делать тогда, когда этого совсем не хочется. Со словами „пора“ и „должна".
— Что кончается лето.
Не разрешают купаться, показывают желтые пятна в деревьях, — видишь, осень уже. Ах, как раздражает.
Но потом привыкаешь, и осень колдует красотой.
— С тем, что невозможно заболеть, когда это нестерпимо необходимо, когда провинилась.
— И с тем, что нельзя вернуть, восстановить то, что сломал, разрушил, натворил.
Незыблемость хрупка.
— Не хочется узнать, что горы не до самого неба.
— Больничные халаты и приютские платья.
— Все водянистое: глаза больного человека, детсадовский кисель.
— В искажении, в кривости стекла есть что-то оби-идное, в слезливой размазанности „и-и“, когда закупорена окнами, сижу дома, гулять не пускают, наказана или больна.
— Только поймала по линии берега полное отражение опрокинутых деревьев, так что и стволы не сломились, но легли в одну гладь и соединили небо с водой, как ветер смял озеро в рябь.
— Смотреть в пламя огня,
на бегущую воду, на плывущие в небе облака.
Слушать шелест травы.
— Зимнее окно.
— Самое очаровательное — начало сказок.
В них ничего не начинается сначала, все берется ниоткуда.
„Когда-то..." Когда же? Может, никогда?
„Однажды..." Когда же? Может быть, всегда?
Жили были старик со старухой...
или Царь, и у него было три сына...
Жили-были...
Однажды жила я.
— Палец проваливается в гниль картошки...
— Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...
— Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.
Когда я увидела, задрожали губы у Папы —
это было самое катастрофичное...
— Спящее стариковское лицо.
— Страшно смотреть в узкую глубину колодца,
вообще, страшно смотреть в любую глубину.
— Или вот еще какая история:
Мы с Папой одни дома.
Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:
— Поговорим как мужчина с мужчиной... —
после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;
но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом — любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу, так вот...
— Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку... —
Конечно, я остаюсь. Он уходит.
Я сажусь перед часами и жду.
Позже я всегда любила эту тему парного портрета:
есть одно лицо и отсутствие второго лица. Второе место не занято никем другим, так как ждут именно его, поименного отсутствующего. И связь осуществляется через динамический предмет накала ожидания —
часы, окно, дорога, ...
Часы старые, стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.
Оказалось, что часы я раньше вовсе не знала. Они, если бы я умела назвать, представлялись каким-то магическим знаком, каким отмечены людские жилища. Предназначенности их я не понимала, и до поры оставалась равнодушной. Есть редкие предметы, — к ним ребенок как бы нелюбопытен, именно к часам он относится так, словно выжидает откровения.
Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, — маленькие руки.