Так вот, „Приамурье“, из зимы в лето, около трех сотен комсомольцев с ничтожным процентом несоюзной молодежи из городов Сибири и Дальнего Востока, отрабатывая и свои кровные, и профсоюзные денежки, замкнутые в одной посудине на акватории мирового океана, отдыхали по незыблемому для россиян принципу — чтоб было что вспомнить — истово, словно в последний раз, пьют, пляшут, случаются, завтрак, обед, ужин, загорают, фотографируются на фоне экватора, в обнимку и порознь, подогнув ножку или скрестив руки, перетягивают канат, маются от безделья, все в те же волны поплевывая с похмелья, которое на океанском ветерке переносится не в пример сухопутному легче.
А я в начальниках, а я замдиректора круиза, благодаря связям, благодаря все той же веревочке, которой накрепко с другим институтским дружком повязан, Закадычным, и тогда уже тот высоко взлетел, и по сей день летает-парит, от щедрот роняя своих. На лету я все схватывал, цельный был тогда, хрусткий, словно огурчик, словно малосольный в рассольчике огурец, словно молодецкая в честь комсомола и дружбы чарка, словно тот же ядреный рассольчик с утра, словно сонно-внимательный взгляд по службе, словно с клекотом минералка, словно слово „товарищ“ поперед каждого слова, словно преемник и продолжатель, песенки напевал только Лещенко, только Иванова Олега, тогда новосибирского, мол, хлеба горбушку и ту пополам...
Как начальник, как приближенный, выпивал я по начальству и с приближенными: с директором круиза, многоопытной, сама беззаветность, дамой владивостокского комсомола, с капитаном-корейцем, замечательно улыбчивым, точка-тире вместо глаз, с первым помощником, седовласым вальяжным джентльменом, с помощником по пассажирам, бесстыжим чертякой, болтуном и баловнем, с главным механиком, молчуном, с элегантным коком, с руководителями групп, массовичкой, музыкантами, фотографом, с кем-то еще и еще — по ранжиру. Ну, а как и тогда уже хороший парень, простецкий, как патриот и демократ, выпивал со своими земляками и землячками, и другими хорошими простецкими ребятами из городов Сибири и Дальнего Востока, потому что вдали от родных берегов особенно остро чувствуешь локоть друга, колено подруги — пахал на износ.
Двух москвичей и одного ленинградца недолюбливали мы как столичных штучек. Я и по должности бдил, лично опекал, владея секретной информацией, будто некогда некий москвич покинул борт „Приамурья" или другой какой борт в самый что ни на есть тихий, можно сказать, зловеще-тихий предрассветный час, около пяти утра, завернув акваланг в одеяло, вышел на корму, а горничная, которая в это самое время разговаривала о пустяках с пассажиром, спросила, куда, мол, в такую рань, по-дружески, по-советски, как товарищ товарища, раз уж застукали с пассажиром, никак на тот берег собрался, со смешком спросила она, и мысли не допуская, а он, стервец, а он, отщепенец, нашелся ведь как, — ага, говорит, собрался, мимо них — шасть, в водичку — бульк, даже акул не испугался, порошок, наверно, специальный запас, вражья морда. Доплыл до ближайшего острова, долетел до Канады, кажется, к родственникам, и оттуда уже облил с головы до ног первое в мире государство социализма, через голоса облил, а потом — что-то там не сложилось — запросился обратно, на что отвечено было, как ушел, тем же путем и возвращайся, милости просим. Поэтому надо бдить, денно и нощно, за борт поглядывать, вдруг возвращенец вынырнет, или другая диверсия.
Про выпивку с начальством, конечно, я подзагнул. Был один лишь официальный прием по поводу начала круиза, устроенный пассажирской макушкой, с приглашением морского начальства, а потом, на подходе к Владику, капитан с помощниками пригласили на банкет макушку. В промежутке тоже по чуть-чуть, то экватор, то именины, то еще какой ляд, но панибратства ноль. С чистым сердцем могу объявить, что „Приамурье" — единственное за мою жизнь место, где встретил я настоящую дисциплину, истинную доблесть субординации, впервые не вызвавшей отвращения. Разумеется, с поправкой на сухопутный наив туриста, не читавшего даже Конецкого.
Туристы загорают на палубе, а матросики, бедолаги, загорают в работе, драят, скоблят, красят, час за часом, день за днем, опускают шлюпки, поднимают шлюпки, разматывают бегом пожарные шланга, сматывают пожарные шланги, снова драят, красят, скоблят, да еще, по приказу, в самодеятельности выступают, причем талантливо выступают. То же самое и горничные, убирающие каюты словно свадебную светелку, и учтивые бармены, и стремительные официантки, и начальство, не позволяющее себе небрежения — такого на жаре простительного — в одежде. Русский флот, вот оно, вот чем славно было Отечество, парусилась во мне тихая гордость.