Бесконечный треп обнаружил вдруг откровенно антисоветские настроения, отчего моя газетная вера и преданность тихо ахнула! Язва лупил под дых, в непарламентских, гад, лупил, мол, что ж вы, раз уж такие правильные, сачкуете здесь напропалую, что ж не вкалываете, как разлюбезный ваш Павка! Ну зачем же так, интеллигентно его урезонивали, зачем же сразу на личности, это удар ниже пояса, право на сачкование священно, это право закреплено конституцией, больше того, оно является краеугольным камнем социализма, а Павку не трожь, понял, не трожь!
Потом мы часто вспоминали замечательный Язвы стишок, зачитанный как аргумент: о, эти матовые женщины, они противны, как консервы, природой-матерью завещано им быть дубинами и стервами. Язва был разведен, что, конечно, внушало. А вспоминать приходилось потому, что он как-то быстро исчез, перевелся на заочное, снова женился, вступил в ряды КПСС, где-то служит, с выпивкой завязав.
Пили же „Солнцедар“, давно уже исчезло это вино, стало приметой времени, вроде песенок Кристалинской, а тогда было просто чернильного цвета гадостью, поглощавшейся в количествах на теперешний образцовый взгляд чудовищных. По пути на обед: до того столба! а! слабо! Спринтер всех обгонял, на то и спринтер, а хитрого зачинщика, воровавшего неожиданностью первые метры, обгонял обязательно. Еще боролись, еще на локотках, еще про баб, еще битлы, еще стихи, еще блатные песенки, еще умствовали, еще и еще, чтоб утвердить себя в предстоящем студенчестве, первой отправной лесенке на высоты социального благоденствия... Ау, друзья, ау, ау, пока не поздно, в каких вы там трех соснах, пока я вас зову, ау, друзья, ау.
Поучительно было бы проследить такие разномастные наши судьбы. Но делать этого не хочется как раз от того, что все мы послушно кроим себя, словно б с оглядкой на такой вот последующий взгляд, словно б отбеливаясь загодя перед градом и миром, словно б не веря в собственный, сквозь внешний рисунок, прорыв. А внутренняя судьба, внутренние, пускай и предварительные, итоги — штука опасная, лезть туда без калош страшновато, да и нет полномочий.
Разве что Закадычный остался близок, худо-бедно виден, однако энтузиазма это не прибавляет, путь его не вписывается в схему; вывариваясь в системе, на которую так согласно сейчас ополчились, он умудрился-таки впрячь и коня и лань, умудрился заставить систему работать во благо, хотя что есть это самое благо, как и прочие смертные, представляет он смутно, что не упрек, но общая печаль. Во многом нас мир не берет, что не помешало, однако, мне несколько лет поработать у Закадычного в подчинении, в результате чего — работы и подчинения — получить квартиру, в которой сиднем сижу, строча вяловатый сей текст, а если не сидеть, если не строчить, то можно спуститься во двор, пересечь этот двор, обогнуть садик, подъезд, лифт, дверь, дверь откроется, сказать: „Здорово“, получив в ответ: „Здоровей видали“, но сделать это можно не раньше девяти, а то и десяти, так что делать не стоит, ночные наши разговоры на кухне переговорены, а устраивать очередную после долгого рабочего дня планерку глупо, пускай хоть с сыном на сон грядущий повозится, начальничек.
Остается все та же зэковская погремушка, в темноте которой сидим мы рядком, а самые борзые заняли места конвоиров у заднего борта — поехали — Историк, Спринтер, Жизнелюб, Закадычный, Статист, Дед, Язва, Юрист... — поехали.
Институт наш строили зэки, отчего маленький возникает вопрос: неужели все зэки строители, или так мало в стране новостроек, что все более-менее крупное, строят зэки? Или так много зэков? Или много новостроек и много зэков? Или только в Сибири, по давней привычке, много зэков?
И еще один наивный возникает вопрос: да откуда ж они берутся, если все кругом такие лояльные, такие положительные? Вот я, например, чемпион гражданского послушания, что воровал безбожно, так это хлеб наш насущный общепитовский все в том же студенчестве, причем не от голодной смерти спасаясь, а на ту же несчастную выпивку экономя, однако не пойман.
Хотя сберкассу бы взял, чего там, взял бы как миленькую, при условии само-собой, при железном условии шито-крыто, без крови, без насилия, гуманист как-никак, а деньги! — ну да это отдельная тема — с умом бы потратил, с умом. (Как нравится эта вот формула — с умом — безумно нравится, позволяя выделить ум, словно штатную единицу...) Да и клад, хоть в тех же керенках, нипочем бы не отдал, вывез бы в чуждую Европу или еще более чуждую Америку, по стопам Остап Ибрагимыча, в белых штанах, но чтоб вернуться, когда штаны замараются, жить я там ни за какие коврижки, нет-нет, исключено, даже и не просите, очень они мне противны культом золотого тельца, там, говорят, отчуждение. Закадычный как на трамвае по этим европам шастает, точно, говорит, отчуждение, хотя хорошо. Один-единственный раз по путевке, как рядовой, съездил он за рубеж, только ради меня, за компанию, студентами еще, в ГДР, где, разумеется, произошло, за что он кровно на меня обиделся, первый и последний раз за годы.