Сейчас-то мы не дураки обижаться, сейчас это роскошь непозволительная, затрудняюсь даже придумать реальный повод, который мог бы послужить, сейчас дружба напоминает контракт, ты мне, я тебе, нет-нет, никакой грубой материи (подумаешь — квартира), исключительно дружба на дружбу, молчаливый такой уговорчик, как мебелью, обставлена жизнь символами, та же дружба, как удобное под торшером кресло, кофе, беседа, чин-чинарем, под искусственным светом общего прошлого.
А тогда что, тогда всего много было — дружбы, здоровья, выпивки, шуток, слов, убеждений — отчего бы и не обидеться разок-другой, тем более, как говорится, по делу.
Дело такое. Это в зоопарке еще началось, где встреча с замечательной берлинской молодежью. Ну, сначало-то зоопарк осмотрели, там звери, тигр, как флаг, и так далее, потом встреча, на встрече, ввиду погоды — февральская морось — грог или пунш, тут я не силен, но напиток бодрил, горячий, терпкий, особенно после вчерашнего бодрил, а тут еще февраль, достать чернил и плакать... Однако неловкость, по-немецки ни бум-бум, они по-русски так же, остается интернациональным жестом хвалить напиток, главный у них, гыр-гыр-гыр, снова на подносе раздают все тот же пунш или грог, а на другом подносе по маленькой рюмочке виски или джина, или другой какой лабуды, наши девицы жеманятся, отказываются, а мы выручаем, а потом сколько хочешь пива, знаменитого немецкого пива, чудо какого вкусного — хорошо!
Дальше — больше. Встреча выливается в настоящую демонстрацию дружбы и солидарности. Потом в автобус и провожать, пока угощали, сами наугощались. Это уже отель „Беролина“, бар, где немецкие друзья по новой давай угощать, шелестя из бумажников кровными, ни в какие ворота такая щедрость, тащим из номеров домашнюю водку, образуя российскую на немецкой земле складчину, которая тоже вылилась.
Покиряли, значит, водочки, усугубили пивком, станцевали нечто африканское, взаимно обнявшись, языковой барьер само собой сломлен, сувениры иссякли, и когда только стал бар закрываться, разбрелась душевная молодежь зоопарка по клеткам своим берлинским, расцеловавшись напоследок троекратно, по-русски, оглушив отель воплем прощальным — мир-дружба!
Закадычный на боковую, пошли, говорит, завтра Потсдам, вставать рано, а мне чужого пунша и своей в себе водочки жаль становится сном растворить, не, говорю, от винта, говорю, нырь в другой бар, ночной, там же, в отеле. Хлоп по карманам — батюшки-свет, вот тебе и мир-дружба — портмоне-то тю-тю, потерял! Скачками назад, скачками, там еще переводчица со служителем расчет ведет, две их было, какие славные девушки, как для нас, охламонов, старались, обе, причем, красавицы, у одной, правда, изъян, но все одно красавица. Горбунья и говорит мне ласково, потеряль, ах-ах, потеряль, деньги, документы, все-все потеряль! Ладно уж, добрый молодец, не кручинься, у Инги твой портмоне, под столом нашла, завтра отдаст. Какое там завтра — сегодня, сейчас, какой номер, а вдруг, смекаю, специально не сразу отдала, с собой забрала, чтоб я, значит, в номер пришел. Вот и иду, открывает — голая — нет, не голая, но в пижамке шелковой, желтой, насквозь, еще хуже, чем голая...
Получил я кошелек, получил оплеуху, тем более поперся в бар обмыть это дело, как большой почитатель Ремарка и мужественной в ночном баре грусти. А там меня ждут не дождутся хорошие немецкие ребята с хорошим русским языком, освоенным за годы учебы во ВГИКе. Об искусстве, значит, разговор, за рюмкой не помню чего, но европейского, по Ремарку, не кальвадос, конечно, а хотя бы и бренди, какая разница, поэт на то и поэт, чтобы пить все, пить, не пьянея, исключительно из уважения к собеседникам, весь во власти дум, во власти замыслов, от которых отвлечься можно только ради речения космических истин о Боге, о душе, об искусстве... Потом надоело картину гнать, заскучал и взъярился, и хотя по-прежнему позволял угощать себя, однако, в пику их немецкому меж собой разговору, полез расспрашивать, как, мол, живут они теперь, как существуют, зная, что отцы их были фашистами, а через стенку новые фашисты, и тоже немцы, заводятся? Посуровели ребята, посерьезнели, фашизм — это ужасно, отвечают с искренним чувством, а вина за отцов... зачем говорить об этом, русские солдаты тоже убивали, вы победили, значит, вы правы, вины уже нет, вины так много, что жить с виной невозможно, у каждого своя вина, в каждом шкафу свой скелет.