Стукач сгинул, а обе дамочки напротив, каждая в своем околотке, продвинулись, одна в столице туризмом руководит, другая районную возглавляет организацию, где имею я честь пребывать, потому что с уставом ознакомлен, согласен и обязуюсь выполнять.
В том же семьдесят пятом мы выпустились, я на радио приткнулся, Закадычный сразу в начальники, сразу же в Англию стал оформляться или во Францию, или сначала туда, потом туда — не впротык. Закадычный в панике, контора что-то имеет, но что? а ясно что — вот оно икнулось когда — ах, осел!
Года за два до этого зарезали двух наших студентов, молоденьких с исторического факультета ребят. Подробности забылись, то ли в общагу они шли, то ли из общаги, то ли с именин, то ли просто в подпитии, километра три между новым корпусом (куда возили нас в зэковской машине), где общага, и остановкой на улице Большевистская, параллельной Оби, через поселок, через железку, через лесок, там их и ждали, драка, разборка, поселковые еще пуще пьяные, на девочек права предъявляли, ребята на дыбки из-за девочек, пырнули и того и другого, один сразу умер, другой через два-три дня в больнице.
В институте по этому поводу плач, вой, бунт, брожение, все такое. И — собрание — стихийное, митинг, у каждого ком в горле, каждого вдруг озарило, как же так, как мы живем, как скоты мы живем, а товарищи наши гибнут в мирное время от рук бандитов, убийц, как же так. Народу в аудиторию на втором этаже набилось пропасть, какие там занятия, девушки плачут, слез не стесняются, ребята кулаком воздух рубят, выражений тоже не стесняются. Комсомольские лидеры пытаются взять в свои руки, тот же будущий валютчик с блокнотиком, не берется в руки. Кто-то требует тишины, долго, сурово ждет тишины, а когда поверили, будто и впрямь нужна тишина, когда поверили наконец и утихли, пшик прозвучал вместо слова, все та же жвачка... Взорвались тогда окончательно, проораться невозможно, даже когда ректор явился, товарищ Щуклецов, и партком и профком — невозможно. Требовали одного, требовали — потребовать! Что, кто, чего — неважно, забылось, но накал громадный, ректор говорит тихим голосом, как опытный, снова клюнули было, вслушались — та же каша — вой, ор, истерика, письмо Брежневу, министру, в ЦК, в Политбюро, в обком, громить обком, голодовку, траур, протест, воззвание к студентам страны, мира!..
А что удивительного, молодые совсем ребята, были и нет, жалко ведь. Один еще жив был, когда митинговали, все рвались кровь сдавать. Кровь и я предлагал, про кровь мне понятно, а кипеть не кипел, постоял в уголке, поплакал за компанию, душно там, народу битком, дышать уже нечем, на волю выбрался, в коридор, как-то много мне там театра увиделось, да и в себе вдруг жуткое ощутил омертвение, какую-то и самого себя напугавшую скуку, зудящую коросту равнодушия вокруг все той же болячки необоримого детского страха — нет ребят — чего глотки-то драть. Выбрался вон, покурил за спинами, покурил и послушал.
Все то же, все то же, не разбери-поймешь, столько во всех вранья накопилось, столько гадости, мусора, глупости — прорвало будущих педагогов. Во мне ж поменьше, наверное, скопилось, ленив был копить, потом уж полезло, а тогда жиденько все во мне было, щелкал науки играючи, порхаючи, не уча, не вникая, не в пример многим, да большинству — долбили, долдонили, таскали по перышку в свое гнездышко, словно б всовывая себя в правильные те науки, которые все вдруг стали сейчас неправильны, и всегда неправильны были, и внутреннее чувство любого человека даже помимо сознания чует, провидит эту неправильность, копя догадку, как желчь, идти поперек не смея, потому что внутреннее чувство внутри находится, а мир весь — снаружи.
Но смерть, как от века оно ведется, и обнажила именно то сухое голое чувство, которое в каждом есть, в каждом, вроде залога, оно-то и бушевало в аудитории номер двадцать четыре на втором этаже типового кирпичного здания по улице Советской осенью семьдесят третьего года, когда я выбрался за спины тех, кто головы не терял, не буянил, однако любопытствовал чуть ли не сладострастно, упиваясь чужой разнузданностью, своей лояльностью. От греха подальше, думали тихо мы, говоря вслух озабоченно, уф, нечем дышать, яблоку негде упасть, из пустого в порожнее, так говорили друг другу, усердствуя в диалектичности.