Чуть ли не в тот же день собрал Горячев руководство института, другой уже был разговор, на сто восемьдесят градусов другой, высек всех подряд, как детей провинившихся, выявить зачинщиков, поименно, кто на чужую мельницу воду льет. А кого выявлять, если все ревели, все орали, все требовали потребовать, кого выявлять. И когда гроб несли, никто ж специально не командовал, само решилось, чтоб пешком, это потом, когда комсомольский секретарь, Савенко, на „Волге" черной прилетел, обогнал, перехватить, в автобусы распихать, тогда уже сознательно решили не подчиниться, сгрудились к гробу поближе, так и шли, в окружении черных „Волг“, пустых автобусов, канареек с мигалками.
Парторгом факультета Горский тогда был, Александр Игнатьич, на нем барский гнев и замкнулся, да он и сам на себя все взял. Добрейший Александр Игнатьич, ученый, умница, знаток советской литературы. Тогда у него был первый инфаркт. Через месяц второй и последний. Снова висел на привычном месте портрет в черной рамке, снова рев, запах валерьянки, похоронили и Горского.
На могиле Горского очень красивый потом поставили памятник: глыба черного мрамора, одна сторона отшлифована, портрет в полный рост, как живой, непременно сказанет тот, кто знал его, даже сигарета едва приметно дымится в опущенной правой руке, но это уже много спустя заметалось, когда слезы перестали мешать, недалеко от входа могила, на центральной аллее, поэтому частенько видимся.
Ходил слушок, мол, будут репрессии, мол, копают органы, копают, и все вроде бы с сочувствием поглядывали в сторону двух-трех предполагаемых жертв, был среди которых и Бузотер. Уж очень он много всяких бредовых идей толкал, из крайности в крайность кидался, путаный человек, дерганый, свирепый по части идей, дворник сейчас в столице, конечно, писатель, чего только не буровил, надо же — отделить школу от государства, какая чушь — независимая пресса, какой политический ляп — сухой закон в стране, да ты подумай, подумай чего плетешь, садовая голова — передать власть Советам, слыханное ли дело!..
Обошлось с Бузотером, сунули диплом в зубы, катись колбаской.
А Закадычный, не попав в свою Англию-Францию, запаниковал, заметался, похороны, когда портретик нес, боком выходят, больше за душой ничего, чист, как стеклышко. А раз чист, значит, поехал, а как поехал, так до сих пор и ездит. Много спустя узнал, подозревали его в распространении самиздата, вот уж где ни сном ни духом, ложной оказалась информация, утку запустил ретивый какой-то стукач. Стоит ли удивляться, не раз еще на него анонимки писали, в органы, в обком, в ЦК, бестолковые, надо сказать, анонимки, но ведь мешает кому-то жить, гложет кого-то злоба, не дает покоя чужая карьера, размах, успех.
Самиздат теперь издан легально, читай — не хочу, что лишний раз подтверждает прямую выгоду жизни долгой, переживающей времена. Многое можно забыть, многое само забудется, изживется, что поделаешь, остаются обрубки, будто пеньки, где прежде лес шумел.