Дядя настолько был безобиден, что любили его почти искренне. Находились, правда, стервозины, пачкали картину равнодушной взаимности, слушая записных вроде меня конформистов.
...а вот выйдешь инда за околицу, по-над реченькой тропка путана, все березоньки дружок-снежок припорошил, белу шубку ельничек навздевал, сверкает тот пушок иголочкой, золотит его красно солнышко, а на санном следу воробышки свиркают, конски яблоки распоклевывают, как глотнешь морозного ядрен-воздуха, как вспоглянешь на родиму сторонушку, так сердце пташкою затрепещется, тихий свет по нутри разливается, благость божия в душу цалует, про научный вспомянешь про коммунизмишко...
Снова сдергивал дядя очки, снова голову запрокидывал, да... продолжал он исповедь сердца чистого, да... ронял он задумчиво, именно... вы из какого, не секрет, района?.. Ах Сузунского, как же, как же... бывал... грибочки там... (Стервозина с младых ногтей проживала на Красном проспекте, отродясь дальше дачи в Мочище носа не высовывала.) Сузун и грибочки на наших глазах оформлялись в какие-то сложные возвышенно-трепетные ассоциации, результат которых поверялся нам в поучение. Друзья мои, прикладывал руку с очками к сердцу, берегите желудок, ладонь опускалась, совершая круговое поглаживающее движение, мысль обретала новый виток, желудок, и это доказано, напрямую связан с корой головного мозга, дужка очков стучала теперь по виску, и было то уже откровением свыше, пауза держалась могильная, а вывод звучал воистину „как колокол на башне вечевой", а мозг, он кровожадно растопыривал пятерню, это мозг! дядя помаргивал, словно и сам не в силах...
Пятерки ставились за последовательное говорение слов, называлось это „рассуждать вслух, творчески" или „самостоятельное мышление". Дядя видимое получал удовольствие, слушая незрелого студента, играючи укрощавшего хаос разрозненных звуков в общеупотребимой понятной речи. Рассказывали ему про деревенское босоногое детство, про маменьку с папенькой, про кормилицу корову Зорюшку, упавшую в овраг и спасенную здоровой богомольной общиной, про знахарку-старушку с ручным на цепи медведем, про студеную в роднике водицу, про тальянки плач за околицей... Так... одобрял, прохаживаясь, дядя, так-так, поощрял он, коща иссякала малоначитанная городская фифа, рассуждайте вслух, творчески, крайне любопытно ваше самостоятельное мышление, фифа вновь понужала, а кузнец-богатырь с бородой, как ночь смоляной, таракану приблудному зуб запломбировал. .. Расслабленно, по-отечески, дядя клал руку на плечико хорошенькой фифы, ну уж, скажите, запломбировал, а хорошенькими были все, попробуй не быть хорошенькой в двадцать цветущих лет, и рука, подрагивая, лежала на робком плече несмышленой, и пятерка, как перс райской птицы, мягко планировала в зачетку, и любовь осеняла обоих нежным своим крылом, и научный коммунизм оставался нашим любимым предметом, потому что ученик — есть даже такая теория — полюбляет предмет через личность учителя.
Третьим в комиссии должен быть представитель деканата, однако — не было. Декан, литератор, замдекана, лингвист, прекрасно понимали, чем грозит мне комиссия, мудро отсутствовали, не чужого ведь студента шпыняют, своего, кровного, поделом шалопаю, но надо и совесть иметь, не совсем же конченый, и похуже тянуть приходится, а эти, с кафедры, задушат и пикнуть не моги, у них там не абы что, цельный марксизм-ленинизм.