Замыкая за замполитом дверь в караулке, , славный мальчик из города Казань, Саша Белотелое, с чувством вслед произносит, козел он, козел натуральный. Мальчик прав, мальчику можно верить, он много о жизни думает и судит людей по правде. Он даже стих сочинил от душевного напряжения, он сочинил, а я запомнил: а лошадь была синей-синей, как будто ее покрасило небо, как будто ее всю обсыпал иней, а, может, ей просто хочется хлеба.
Сашу Белотелова особенно в собственном стихе восхищали рифмы (стих был поведан под жутким секретом, и привожу сейчас только в расчете на срок давности), синей-иней, неба-хлеба, очарованно повторял он, наступая на меня с какой-то непонятной агрессией, понял, а, понял, а ты говоришь, цитировал он майора Иванова, хотя снова, убей бог, ни словечка я не промолвил.
Саша, того не зная, вторгся в мои владения, даже забавно, как все мы, оказывается, похожи, зэки, говорят, тоже строчат напропалую.
Мне не суметь рассказать, что есть дембельский альбом, сам я такого не имел, отчего за человека в родном дивизионе меня не держали. Домой отбыл в тряпье с чужого плеча, разворованный, но не укравший, и не в силу кристальной честности, но исключительно из гордыни, мол, все свое ношу с собой. Второй год службы (в мирное время) военнослужащий СА занят двумя вещами: парадкой и альбомом. Ах, эта дерзкая эстетика попугая, ах, армейское щегольство дембеля!.. Ровно год, ровно вторую половину службы вытачиваются значки, ушиваются брюки, навешиваются немыслимые аксельбанты, перетягиваются фуражки... а погоны, эмблемы, ремни, пуговицы, ботинки, тельняшки, шапка, шинель, если осенник — воровство, покупки, обмен, в основном, конечно, откровенный творится разбой среди пополнения. Но самое дорогое — альбом. Вот уж где пожива шпионам, нет такой секретной ракеты, которую не похлопывал бы по крупу лыбящийся в объектив воин, нет такой наколки, которая затмила бы сюжетные изыски на тему „юность, перетянутая ремнем"... Оставим, это слишком бы увело.
Дело же в том, что рисунки и фото в альбоме должны быть разбавлены стихами: Есенин, Асадов, Пушкин, романсы, блатной фольклор... Здесь как раз и сгодилось мое графоманство. Меня передавали деды — тайно, причем, тайно — из рук в руки, словно последний чинарик, словно драгоценную — из горла — влагу, словно казарменную шлюху... — а я не ломался, пахал на износ, натурой взымая дань, будто дьячок опростившийся, курево там, сгущенка, подшивка, из посылок чего...
Началось по Бабелю: „Мой первый гонорар", помните?
Девственность потерял на соседней точке, куда закинули нас, группу молодых бойцов, для производства аккордных работ по разбору гражданского коровника, кирпич от которого был обменен на канистру спирта, а за нас с товарища по оружию Буль взял пиломатерьялом, зарез дефицитным, а нам были обещаны дармовые сигареты, сто пачек, если развалим коровник с тщанием, сберегая кирпич, край нужный на строительство в офицерском городке, где в одной халупе по нескольку ютится семей лейтенантских...
Оно на бумаге так гладко, а в суровой реальности спирт, хоть и опломбированный, оказался разбавлен, коровник в свою очередь изрядно был уже покрошен набегами гражданского населения, вместо обрезных по уговору досок частью подсунут сырой горбыль, сигареты все одно деды отберут, уж им-то жилищная проблема сынков-офицеров до лампочки...
Все равно, нам такая жизнь нравилась. Уже на развод мы облачались в подменки, прямо с развода, получив отеческий наказ лично от местного командира, строем двигали во чисто поле, где одиноко, словно последний зуб стариковский, торчал скелет коровника, неведомо как очутившегося там. Солидно перекуривали, в счет будущего расчета ссужали нас сигаретами, разбирали припрятанные с вечера ломы и кирки, ни шатко ни валко долбили стены, молотками оббивая раствор, сортируя кирпич на целый, колотый и мусор. Обед привозили на место, сытный обед. Рядом прела зловонная, метровой глубины на глубине, лужа, вокруг которой месили грязь страшенные, как смертный грех, коровы, и в которую, окончательно обалдев от грязи, пекла, мошки, вполне было можно окунуться, дыша через раз, бодренько себе повторяя, вот и освежился, как хорошо! Тени, отбрасываемой огрызком стены, на всех не хватало, отдыхали в тени по очереди, курева было в обрез, на голодном табачном пайке нас держали для злости, для энтузиазма и бодрости, питьевая вода кончалась через час-полтора, верхонки в Советской Армии почему-то отродясь не водились, ладони кровоточили, сволочная мошка, тучами, клубками, плавала между коровами и нами, никого не обижая, ноги в нерастоптанных еще сапогах горели и плавились, местный сержант, приставленный бдить, для которого наша работа была вроде дембельского аккорда, то есть количество кирпичей напрямую увязывалось с датой увольнения в запас, то рычал, стращал, уговаривал, а то вдруг, камушек попинав, заваливался в тень покимарить, выдергивая салабона для разговора и караульной от комаров службы, которому и поведал, домой ему неохота, такой дом, отвык, и вообще, и здесь тоска, еще пуще, чем домой, неохота, на прапора тоже неохота, поспать бы — спал.