или гвоздем царапаем серые бревна стен, дивясь скрытой белизне дерева;
мы обходим, обегаем наш деревянный дом, трогаем его, лазаем по нему, обнимаем его собой, своим движением, растворяемся в этом едином запахе
деревянно-травянисто-железно-деревянном
под всеми (и со всеми) дождями-снегами-таяниями
в этом солнечном сухом чистом запахе старого деревянного дома.
А в доме запах протопленной печки и густой вечерний запах домашности, большой семьи, доброты и радости.
Памяти и мечты.
Переехали в новую квартиру. Мичурина — 23 — кв — 14 — имя моего дома.
Квартира называлась казенной. Очень большие три комнаты, большой коридор, — в коридоре можно кататься на бабушкиных счетах, большая кухня. Мне нравится такое все большое, пустое, ходить нужно по досточкам, — в полу еще дыры. Раньше здесь был госпиталь. Рядом со взрослой вешалкой мне вбили гвоздь для пальто. В нашей с Ленкой и бабушкой комнате в углу поставили ящик, как стол, — мое место определилось. Над столом повесили картинку из старой по листочку книги. На картинке Дон Кихот на коне и Санчо Панса на ослике, и дорога.
Картинку я звала „Донкий ход“ — это такой ход, по которому всегда уходят двое людей.
Во дворе много ребят. Мне нравятся Валька и Женька Куминовы. У них очень красивая мама — тетя Шура, у них нет папы.
Еще у них есть плюшевый Бобка. Женька кудрявая, — и это очень красиво. Валька рыжая, — „я не рыжая, а золотистая11, — и это очень красиво.
Плюшевого Бобку они мне давали редко. Он был такой замечательный, что я его почти не просила.
Мне не нужно владеть вещью, чтобы наслаждаться ею. Но иногда необходимо прикоснуться, может быть, только взглядом (может быть, памятью), может быть, лишь знать, что вещь сохраняет „свое место" в странном сплетении ассоциаций.
Плюшевый щенок в своей золотой шелковистости там, в детстве, сфокусировал отражение моего восхищения тремя головками, которым сейчас я знаю название, — „Мадонна в зелени “, а может быть, „Мадонна в кресле", —
Женщина с двумя детьми.
Рафаэлева флорентийского письма.
Точная оптика безымянного детского чувства.
Там, рядом, я не смела прикоснуться к ним, я не знала другого выхода своей любви, как держать игрушку в руках.
Двор большой. Тогда еще были у всех погреба, а у Покрышкиных даже корова. Весь дом пил молоко покрышкинской коровы. Позже мы узнали, что сын Покрышкиных летчик-герой. Мы гордились, — летчик из нашего двора. Корову любили и смотрели на нее через щелочки в сарае, — оттуда шел добрый коричневый запах. Мы знали, у кого в погребе самые вкусные огурцы, капуста пластиками. Больше всего любили приглашать в свои погреба. Там можно было угощать даже редкими вещами, например, сметаной. У чужих сметану не трогали.
Во дворе дом с колоннами, куполом, кочегаркой — Филиал. Академии Наук. В нем работали наши родители. Филиал тогда только начинался, еще отстраивался, весь в лесах. По лесам мы лазили в подкупольные чердаки. Строили филиал пленные немцы. Сначала мы их боялись, — в те годы было много краж, убийств, пленными немцами пугали, а немцев вообще — ненавидели. Шла война, о которой мы только знали. Потом эти пленные стали “нашими немцами“. Они нам показывали рождественские открытки, иногда дарили. Мы им таскали картошку, огурцы, редко хлебные довески. За хлебом нас брали в очередь рано утром. Довески разрешали съесть.
Двор словно огорожен деревянными домиками, сараями, заборами, — их называют „хитрые избушки". Нас не пускают туда, а люди оттуда глядят враждебно.
Сквозь заборы и щели, сквозь заросли лопухов (мы, конечно, проникаем) — просачивается к нам непонятная едкая дурманящая жизнь, пропитанная молвой, нищетой, скандалами, воровством и случайностью:
мы безумно боимся „Фраера на колесиках" (?) — девчонку-нищенку почти наших же 5-6 лет, она подкарауливает нас у погребов и отбирает накраденные огурцы, она не умеет говорить, мычит и плюется;
мы видим окровавленного мужика с топором, гоняющего по сараям вопящую женщину, мятущуюся за мужиком толпу, вопящую надрывно и непристойно, — там происходит „свадьба" — мы слышали разговоры;
иногда двери домишек раскрываются, брошенных, вчера еще кто-то жил в них,
распахнутые, сразу повисшие беспомощно, двери словно выворачивают-обна-жают нутро дома: кучки соломы, тряпок, редко железную кровать, табуретку, кастрюлю;
там за заборами бродит на культяпках старик, будто крадется, возникает нежданно, близко от земли — нам в рост, с гнилыми глазами, все подманивает нас пальцем, подманивает...