Упрямая жизнь раскручивает свой, отдельный даже от бессюжетной прозы, сюжет. Пока накапливались эти записи, пока выдавливалась на ступени эскалатора метафорическая толпа, а несгоревший „Приамурье" бодренько бороздил океан, пока молоденькие зубоскалы в зэковской тряслись погремушке, холодной с ночи, а в берлинском баре куражился мой двойник, пока ревмя ревели душевные студенты и студентки, требуя потребовать, а боевой, выскочивший из рожка патрон, тихо стыл в одной ему ведомой щелке, пока глотал я вонючее пиво, занюхивая скабрезным политэкономом, а густо-пусто тукало во влюбленном сердечке, пока Мыскомандиром гневной рукой срывал подворотнички, случайно пришитые черной ниткой, а вдали зазывно маячили очередные переживания, очередные обрубки, из которых чаялось в конце концов вылепить нечто хотя бы для самого себя поучительное, пока обреталась и уточнялась мысль, призванная все же сочленить сороконожку полусна-полуяви, обучить ее строевому — сено-солома — шагу, а я радостно уже предвкушал эту самую — чужую, как всегда — мысль, оправдывая якобы всеобщим прозрением свой к ней путь, пока существо мое изо всех силенок тщилось обезопасить себя, заигрывая с чужим горем, чужой смертью... — внешняя жизнь легко и просто обрубила хлипкий мой сук, снова ткнув носом в собственную неотвратимость.
Земля затряслась в Армении, рухнули города, погибли люди, многие тысячи армян погибли в обломках, Горбачев улетел из ООН, успев-таки сказать историческую фразу, ребята, давайте жить дружно, и я, как человек изначально напуганный, привожу к смиренному знаменателю обрубленную эту рукопись, Армению, Горбачева, частную свою жизнь — все под Богом ходим.
В то же самое время, в конце високосных восьмерок, вдруг понадобилась операция...
Хорошо-хорошо, я все опускаю, и что за операция, почему вдруг, и ночь перед, и такси в темени, спешке зимнего городского утра, и даже тот полумистический факт, что за рулем оказался почти одноклассник, всю дорогу рассказывал, как пассажир прищемил ему дверцей руку, рука чуть не отсохла, хотели инвалидность давать, врачи махнули, а бабка вылечила, на прощанье уверенно кивнул, ни пуха, потом расскажешь, как резанули, хотя до этой встречи за двадцать лет после школы виделись мы с ним ровно раз, и, значит, по закону больших и малых чисел... Я все опускаю, детали, состояния, быт, пейзаж и прочая, прочая, все это было в более художественной прозе, себе оставляю скороговорку, только чтоб подвести, с кем и о чем беседовал мысленно перед, ау, старина Хэм, о чем говорил себе, в чем уговаривал, ау, Федор Михайлыч, баночка с мочой, кровь из пальца, я храбр, подвал, мешок для одежды, палата, вот ваша койка, подушки нет, к сестре-хозяйке, вот наволочка, ах, извините, с дыркой, эта тоже, и эта, и эта, да что ж такое, вроде целые были, не напасешься, вот целенькая, вот эта вот целенькая. Целенькая оказалась сплошной дырой, в палате маленький телевизор на табуретке, табуретка на тумбочке, перестройка, Армения, про заик передача, как долго, как нудно про этих заик, неужели так трудно говорить, как все люди, хозяин телевизора, счастливый, складывает пожитки, похохатывая, тыщу лет жить собрался теперь...
Лежать невозможно, запахи, грязь, разговоры, чавканье, телевизор, маята, рядом рыжая, тугая от крови, мамаша уговаривает столь же рыжего, но бледного сыночка поесть курочку, курагу, яичко, компотик, пирога, кучерявый сыночек послушно ест курочку, курагу, икорку, компотик, плаксивым слабым голосом одновременно же рассказывает маме фильм, который смотрел вчера по кооперативному видику. Я отдельно от всех, никому я не нужен, я молчу и со мной молчат, я-то переживаю, а они истуканы, и в городе сколько их, кто знает меня и якобы отношения, никто ведь не встревожится, что я здесь, что предстоит, а туда же, отношения сочиняют... Нет, лежать невозможно.
В коридоре больные, на лицах страдание, жалкие притворщики, делают вид, что не знают, страдалец на этом свете один-разъединственный — я — будто не понимают, как бессовестно отвлекают они тех, кто должен сбежаться, хлопотать, заниматься денно и нощно моим и только моим страданием. Как игрушечны все эти мелкие их шажки, согбенные спины, повязки, охи-вздохи, бледность, немощность, жалкие лицедеи, как только людям не стыдно...