Пою прямо в микрофон, без всякой маскировки свисающий с потолка, и отмечаю про себя, делаю, так сказать, зарубку в памяти: „Та-а-ак, значит, „Марш энтузиастов" номер семь... Та-а-ак, месяц Сознательности, двадцать первое, день Ё... Четверг по старому стилю..."
И готов в любой момент ответить на любой вопрос. Вызовут, к примеру, в канцелярию через месяц и спросят: „А что это ты, воспитанник Ширемамин Алексей, пердун старый, одна тысяча девятьсот пятидесятого года рождения, русский, связей с иностранцами не имевший, в оппортунизме не замеченный, что ты смел бубнить себе под нос двадцать первого в день Ё? Или будешь запираться, мол, не помнишь ничего?!"
А я четко: „Я пел „Марш энтузиастов" номер семь!" И умоются суки: не подпадаю!..
Словом, пока дышишь — расслабляться нельзя. Буду при смерти лежать — и то не расслаблюсь. Потому что бывали случаи — выздоравливали люди на свою беду...
Вот и наша сирена взвыла, как зарезанная. И сразу после нее:
— Коллекти-и-ив, па-а-дъе-о-ом! — разносится по всему приюту имени К.Е.Ворошилова голос дежурной воспитательницы товарища Анны, — форма одежды номер один, в две шеренги станови-и-ись!
„Интересно, — думаю уже в который раз, — за какие грешки попала на приют наша Аннушка при ее-то данных — и фигура, и внешность, и голос командирский..."
А по центральному проходу уже грохочут бесчисленные алюминиевые подошвы форменных сандалет, слышится невнятный гул голосов. Конечно, у меня уже не та прыть, чтобы в числе первых становиться в строй и получать за это благосклонный взгляд помдежа — дежурной нянечки с секундомером — вероятно, я, как самый старый ветеран труда, имеющий удостоверение основного вида, мог бы являться на построение последним.
Но у меня нет никакого желания узнать предел моих привилегий. И я держусь в середняках. Заслуги — заслугами, возраст — возрастом, но дисциплина для всех должна быть одна, поскольку, если будет иначе, то какая же это дисциплина!
Подумаешь так и вольно-невольно взбодришься...
Накануне партия новичков прибыла. Молодое пополнение. Их еще не успели распределить по подразделениям, и они толпятся кучкой на левом фланге, глядят потерянно. Всегда так гладят люди, пока не узнают своего места в строю. А узнают — и будто их подменили.
Мы смотрим на молодежь по-разному. Кто — с сочувствием, кто — насмешливо, а кто и — предвкушая маленькие удовольствия от притеснения новичков. А притеснение новичков — традиция куда более древняя, чем подъем вместе со всем народом. Ей, может быть, — века!
Поэтому, не помню случая, чтобы кто-то всерьез роптал. Так только стонут иногда, что тоже часть традиции. Вот и у этих — взгляды кротки, позы покорны, лики покаянны. Понимают — им предстоит совершить последний круг бытия, самый последний раз оказаться притесняемыми.
Я довольно равнодушен к новичкам, у меня хватает своих проблем, чтобы сочувствовать другим, нет у меня и садистских наклонностей, которые чаще всего почему-то прорезываются у тех, кто сам в свое время получил свыше средней мерки...
— Р-р-р-няйсь! Смир-р-р-на-а! Слушай перекличку.
Мы замираем, как умеем. А умеем уже, конечно, не очень. У одних — ревматизм, у других — радикулит, у третьих — производственные травмы, ранения боевые. У большинства — все это, как говорится, в совокупности.
Товарищ Анна это все, конечно же, знает, но наша немощь ее так раздражает и оскорбляет, так унижает ее строевое чувство, что красные пятна выступают на лбу и щеках, а из глаз, кажется, вот-вот искры полетят.
Очень трудно бедняжке привыкнуть к нашей специфике, она уже год служит на приюте, а все переживает, переживает, все дубасит нас, попадающихся под горячую руку. И мы ей, конечно, сочувствуем, надеемся на перемены к лучшему в ее карьере, страстно желаем их, но пока с этим, по-видимому, ничего не выходит.
„Крутая телка!"— в устаревших выражениях формулирую я. Мне уже не один десяток лет только и остается формулировать в устаревших выражениях. И притом, про себя.
Формулирую и испуганно опускаю взгляд, чтобы дежурная по приюту не заметила в моих глазах предосудительного. И вовремя. Потому что она всегда пытливо оглядывает строй прежде, чем опустить глаза в „Книгу личного состава".
— Воспитанник Абакумов! — звучит с образцовой отчетливостью.
— Я! — звучит в ответ скрипуче и, одновременно, ликующе.
— Воспитанник Булганин!
— А!
— Воспитанник Гамарник!
— А!
— Воспитанник...
Проверка длится невыносимо долго. Можно провести ее вдвое быстрее, если выкликать только фамилии. Можно просто произвести расчет по порядку номеров. Так, кстати, поступает большинство командиров и начальников.