Они идут в общем строю и кричат что-нибудь самодельное, но тоже, конечно, восторженно-благодарственно-ликующее. Например: „Да здравствует наше государство — оплот мира и справедливости!" Или: „Умереть готов сейчас, прикажи мне, Анастас!" Или: „Мы товарища Варвару матерью зовем недаром!"
Ясно, для чего это делается. Ретивые оратели мечтают таким способом заслужить себе удостоверение о лояльности основного вида. Ну, такое, что есть у меня да еще у некоторых.
И я в свое время был ретивым. Но я, кроме того, знал еще кое-что. Знал, в частности, что подобные удостоверения выдаются не просто за высокую лояльность, хотя, конечно, без лояльности их не получишь, а, в основном, по разнарядке. Как и все в этом мире.
Такие удостоверения имеют: в первую очередь, наш вождь и учитель Анастас, гражданин нулевой категории, потом — большинство граждан первой категории, потом — процентов двадцать работников, ну и — процентов десять нашего брата. Совсем без удостоверений живут граждане четвертой категории, то есть, дети, а также сволочи всех мастей.
Так вот: я кричал самодельные лозунги и здравицы, когда прикинул и понял, что у нас в приюте количество держателей важного документа ниже нормы. А я как раз по всем параметрам подхожу. И как раз аттестационная комиссия собиралась неожиданно нагрянуть. Нас этой комиссией несколько месяцев пугали, пока она и впрямь не нагрянула.
А эти, нынешние соискатели, преждевременно надрываются. Вот нас переработают — тогда другое дело. Но они к тому времени устанут, сорвут голоса. И наиболее лояльными окажутся другие. Дурак — он в любой категории дурак. Закон бытия.
Тут грянул полагающийся по ритуалу „Марш энтузиастов" №6 и начисто заглушил самодельщиков.
После завтрака — хозработы. Инструмента — тряпок, швабр, скребков, ведер, гаечных ключей, сварочных аппаратов, паяльников — не хватает, и кому-то приходится начинать порученную работу тогда, когда некоторые уже отработались. Поэтому в чуланчике для хранения инструмента возникает небольшая, но весьма динамичная потасовка. Такое маленькое сражение, сопровождающееся незначительным кровопролитием — разбитыми губами и носами, царапинами, шишками и фингалами.
Мой юный друг оказывается ушлым парнем, в сражении за трудовой инвентарь добивается успеха, как-никак — недавний шахтер. Он появляется в боксике с победным видом и вооруженный до зубов. В смысле, у него аж две швабры, ведро с водой, стальная сетка, приспособленная для надевания на ногу.
Парень показывает мне честно добытый инструмент, и я, лежа поверх постели в обмундировании, ободряюще улыбаюсь ему. Дескать, молодец, хвалю.
Конечно, ложиться днем в постель без жетона из лазарета да еще в обмундировании категорически запрещено. Но я же должен держать марку перед салагой, пусть даже с риском получить взыскание. Я даже забрасываю ноги на спинку койки — поза — развязней некуда — и принимаюсь насвистывать бодрый мотивчик любимого „Марша энтузиастов" №3. Знай, мол, наших!
Хотя, пожалуй, „забрасываю ноги" — это слишком сильно сказано. Я пытаюсь их забросить, но кто-то, сидящий у меня внутри, изо всей силы тычет в поясницу чем-то острым и я едва удерживаюсь, чтобы не вскрикнуть. Шахтер бросает швабру, подскакивает помочь. Ну, молоток!
Впрочем, не говорю ничего, лишь указываю глазами на свисающий с потолка микрофон. Ни к чему тем, кому полагается прослушивать и анализировать звучащие в боксике слова и шорохи, знать о зарождающихся между нами отношениях, ибо сверхнеобходимые отношения сверхподозрительны. Пускай прослушивающий и анализирующий внимает, как я скоблю дощатый пол проволочной теркой, как тяжко и часто дышу силикозными легкими, ползая с тряпкой под кроватью, да еще и насвистываю при этом бодрый лояльный мотив.
Через какой-нибудь час пол в моем боксике сияет приятной желтизной, нигде не найти и признаков пыли, за исключением, само собой, окна, где кроме решетки еще и сигнализация, высокое напряжение, куда соваться строжайше запрещено.
Сразу легче становится дышать, и кажется, будто в боксике пахнет росой и свеженапиленными досками. То есть тем, чего уже давно нигде нельзя понюхать, кроме как здесь, в приюте, после качественной приборки.
Я жму ценному кадру руку, на его лице полыхает нездоровый румянец, кадр с трудом сдерживает рвущийся из груди кашель, но видно, что он безмерно рад человеческому обхождению и готов выполнить любую мою просьбу.