Он убегает на свой законный участок работы и там, в общем спальном зале, надсадно кашляет. А я степенно отправляюсь докладывать нянечке, ответственной за уборку боксиков, о проделанной работе.
Она, как водится, на слово не верит, руководствуясь испытанным принципом: „Доверяй, но проверяй". Результатами моего усердия маленькая начальница остается, по-видимому, довольна, она щелкает меня длинным прозрачным ногтем по голой макушке и роняет снисходительно:
— Ладно, дедок, отдыхай пока!
А мне дважды повторять не нужно, поскольку от утреннего построения все еще противная слабость в ногах да в горле першит от речевок. Снова ложусь поверх крапивного одеяла, проваливаюсь в незаконную дрему, однако все происходящее за фанерными перегородками отчетливо слышу и понимаю, в любой момент готов молодцевато вскочить и застыть по стойке смирно, если, конечно, тот, что сидит внутри, не напомнит о себе в очередной раз, паскуда.
Хлопают автоматические двери тамбуров, чухают вакуумные, насосы, журчит дезактивационная жидкость, шуршат по коридору бахилы противоипритного костюма, характерно бубнят голоса, искаженные противогазной маской. Все ясно, это вернулись уборщики территории. Сейчас они снимут защитные одежды, приведут себя в порядок, и будет очередное построение.
Последний раз плотно зажмуриваю глаза и лежу так, пока не появляются в поле зрения серые блестящие облака на фоне черного-черного ничего.
— Коллекти-и-ив, в две шеренги станови-и-ись! — голосит что есть мочи дневальный, голубоглазый старичок, пристегнутый к обшарпанной тумбочке с документацией на длинную тонкую цепочку. У дневального нет пальцев на правой руке и одна нога короткая — все это боевые увечья, благодаря которым бедняга несет свою службу бессменно с того дня, как поступил к нам. А цепь — чтобы тумбочку с документацией не украли диверсанты. Хотя некоторые думают...
Логично все. Старик для хозработ не годится, но каждый в этом мире должен делать что-нибудь посильно полезное. Однако мне становится зябко как-то, когда я представляю себя дневальным. Этот поначалу обыкновенным был, приветливым и добродушным, но довольно быстро кусаться научился, хорошо еще зубов нет...
Ой, а чего это я лежу-полеживаю?!
Бегом в зал для общих построений, в глазах какая-то радужная муть, ноги со сна совсем не держат, координация нарушена...
Уф-ф! Успел. Становлюсь в строй в числе последних, но не самым последним. Мое место в строю караулит новый мой друг. А то пришлось бы теснить уже оформившийся строй.
И все же ловлю укоризненный взгляд помдежки с секундомером. Тьфу!
Но, наверное, это справедливо, что у нас ничего никому не прощается, все фиксируется, заносится в специальную книгу учета, в память компьютеров. И все суммируется. Зато, черт подери, если тебе никогда ничего не прощали, стало быть, никому ничего не должен!
Соображаю: „Что же у нас сегодня уже есть?.. Та-а-ак... Жалоба на Нюсю, хотя и беззубая, как выражается начальство, однако в зачет все равно идет. Сейчас вот едва не опоздал в строй... Пока все. Но еще весь день впереди. Всякое может случиться за день...“
Есть рекордсмены, не набирающие за день ни одного штрафного балла, а есть такие, которые умудряются нахватать баллов сто-сто двадцать. Я во всем середняк. Но что любопытно — при подведении итогов недели всегда получается, что у всех примерно одинаковые показатели разгильдяйства. Хоть старайся, хоть не старайся. Видимо, дело в том, что у нас, как и везде, не любят, когда кто-то выламывается из общего ряда. Вот рекордсменов и подравнивают. Но, с другой стороны, — удостоверения...
Нет, непостижима, жизнь, хоть тыщу лет проживи!
— Р-р-няйсь!. Смир-р-на! На пра-а-ху! В зал для проведения политических занятий шаго-о-ом ма-а-арш!
И почти сразу:
— Запе-вай!
Мы поем „Марш энтузиастов" №3, настраивая сердца и умы на боевой несгибаемый лад, соответствующий неизменно напряженному международному положению.
В зале для политзанятий, как и в столовой, у каждого свое место, перед каждым на столе продолговатое углубление для прилежно сложенных рук, и едва руки оказываются в этом углублении, из отверстий стола выскакивают две хромированные стальные дужки и пристегивают руки к столу.
Это сделано для того, чтобы засыпающие во время занятий воспитанники, а таких большинство, и жестокая борьба с ними в свое время результатов не дала, старость всякий раз оказывалась сильнее страха наказания; чтобы воспитанники не роняли головы на столы и не портили единообразия, чтобы они не падали со скамеек посреди урока, не гремели без толку старческими костями, чтобы не чесались в тот момент, когда воспитатель доносит до их слабого сознания какую-нибудь краеугольную мысль.