— Ты настоящий друг! — жму ему руку, не снимая защитной перчатки.
А он лишь слабо улыбается, и что-то булькает в его груди.
Между прочим, в убежище никаких старожилов нет. И Леха, выдолбив свою долю, мог бы уже отдыхать. И никто бы ему слова не сказал.
Но он поступил не как подневольный раб, а как свободный человек. Равный мне.
Правда, это немного напоминает сто граммов супу, которые никто никому не может подарить из своей пайки. Стало быть — мы оба рисковали. И хорошо, что риск оказался оправданным. Ибо вот он я — работаю!
Мы трудимся в четыре руки, у нас получается что-то навроде маленькой проходческой бригады, он долбает породу киркой, я гружу ее в тачку и увожу на-гора...
Наш приют строит себе убежище с того самого дня, как был принят известный почин. Мы роемся каждый день, как кроты, и уже давно бы закончили это дело, да вот беда — у нас нет никакого проекта, мы просто копаем в направлении, которое придумает очередная дежурная начальница, но главное — кто нам даст крепежный материал, всякие фильтро-вентиляционные установки, подъемники и все такое!
А потому в подземелье нашем то и дело обрушиваются потолки, заживо хороня уклонившихся от переработки, и все приходится начинать сначала.
Нередко кто-нибудь во время этой работы, которая, само собой, всегда продолжается гораздо дольше, чем продолжался бы тихий час, просто падает, валится ничком в пахучую глину, к нему подбегают, а он уж почти не дышит. Ему бы один глоточек настоящего свежего воздуха, да где найдешь теперь такой, разве что в лаборатории подземного оборонного завода, но какое отношение может иметь к оборонному заводу маленький безродный старичок?..
И волокут бедолагу на переработку, пока не остыл, не протух. Чтобы не пропало даром его полезное родине вещество.
Трудотерапия длится часа три, потом воспитательница командует прекратить процедуру. И оказывается, что все поработали одинаково, нет ни передовиков, ни отставших, передовики под конец снизили темп, отставшие, наоборот, повысили.
Мы снова строимся, причем кое-кого приходится держать под руки, а кое-кого поднимать на-гора в бессознательном состоянии, строимся, рассчитываемся, чтобы кто-нибудь злонамеренно не остался на объекте. И тащимся обратно в приют. Благо, до него рукой подать.
Впрочем, тащиться товарищ Анна нам не позволяет. Наш небравый вид ее оскорбляет, она беспокоится, как бы это не отразилось на ее репутации, и мы все это понимаем.
Но мы старые, больные, вконец измотанные трудотерапией люди. А она возвращает и возвращает наше едва живое подразделение на исходный рубеж. Один раз, другой, третий. Пока, наконец, не добивается от нас чего-то по ее меркам минимально достаточного.
И требует песню! В противогазах!!! Что нам остается?! Поем!!!
Не помню, как минуем шлюз, слышу только — кто-то стягивает с меня резиновую куртку, извлекает мои бедные ноженьки из резиновых колготок. Маску от рожи отлепляю сам.
А потом мы с Лехой сидим в моем боксике, на моей коечке, сидим, привалившись к стене, и не можем надышаться. Воздух в приюте — тоже не озон, сильно хлором шибает да какой-то дохлятиной, нами, должно быть, и шибает, но зато его не надо с усилием тянуть в себя, за долгие годы мы к нему привыкли, как к родному, и после всевозможных выходов на волю-волюшку он кажется райским.
Мы дышим, дышим, а где-то крутятся, крутятся записывающие аппараты, кто-то сидит в своих наушниках и хмурит бдительные брови: „А что это они сидят в одноместном боксике вдвоем, кто им разрешил хождения в гости, что так быстро сблизило двух иждивенцев общества, какие пристрастия или страстишки? А может, их сблизили злые умыслы, угрожающие государственной безопасности?"
Плевать, пускай слушают, пускай записывают. Нет сил быть в бесконечном напряжении, в этой беспросветной настороженности.
Впрочем, уже через несколько минут упадническое настроение покидает нас, мы молча жмем друг другу руки, Леха, стараясь не топнуть, не скрипнуть суставами и дверью, покидает меня. Надо жить как-то. Надо жить. И не расслабляться, не раскисать. Пока не переработают.
Когда-то в эти часы уже начинало смеркаться. И смеркалось по-осеннему быстро, тьма устанавливалась бездонная, как абсолютно черное тело.