Как-то утром Джека увели.
Рыдали мы с Ленкой безутешно. Ленка еще дольше меня. Ее отливали водой. Она такая несчастная сидела на полу, мокрая, в одной рубашке, весь день. Меня к ней не пускали, И я ей в дверь шептала;
Джека увезли в деревню. Дня через три он вырвался, перекусал новых хозяев и убежал. Целый день он стоял перед нашей дверью, молчал, никому не давался, не шел на зов, ночью исчез совсем.
А эту главу можно назвать:
Ленка рассказывала особенно, расставляя ударения на таких значительных местах:
„Поистине чудовищем должен быть человек, если не найдется женщины, которая оплачет его смерть" (Конан-Дойль, „Собака Баскервилей").
Потом в мою жизнь эти слова войдут одним из эпиграфов ее, слегка „спутавшись" в памяти —
„Не может быть на свете такого негодяя, которого не оплакал бы хоть один человек**.
Еще.
Я увидела репродукцию картины „Княжна Тараканова**. Ленка страшно боялась мышей и тараканов. Иногда мне казалось, темными дождливыми вечерами, что она и есть княжна Тараканова: я видела угол с ее кроватью, кишащей тараканами, сбитую на пол постель, и ее в углу между двух стен, фигурку вытянутую в тростинку, с лицом, искаженным до необычайной красоты мукой и ужасом.
И еще.
Ленка уносит меня спящую на руках от костра, где они, старшие, рассказывали сказки, я незаметно уснула, качаюсь — укачиваюсь в ее руках, в дреме сладостной, в теплой ночи, как бы уже и не сплю, и это чуть притворство еще, сквозь слипшиеся ресницы фантастика теней, отблесков огня, отдача несобственному движению, и эта неожиданная от старшей сестры нежность.
Хожу в детский сад. Более всего тревожат запахи: творог с запахом известки на завтрак, чай с сахарином — особый сахариновый детскисадный запах, еда, особенно еда, постель, игрушки, приобрели для меня новые запахи и тесно связались с ощущением холодноватости, даже влажности, еще этот запах мокрых детских штанишек, ...
Предметы остывают моментально, как только выпущены из рук.
И всему этому — общее: запах потерянности.
Потом я привыкла почти к детскому саду, но мокрый запах холода, даже не чужих, но вещей — общественного — пользования, не оставляет до сих пор.
Ужасны прогулки на площадке, — так называется место, огороженное забором, где мы гуляем — час прогулки.
Здесь я научилась считать.
Первые десять цифр были и раньше, но шагая от забора к забору по площадке, вдруг постигла счет, бесконечность счета, словно случился прорыв из контура десяти (пальцев). Это было так восхитительно, так страшно, и некому сказать — невозможно объяснить: число, следующее число, означает шаг, еще шаг (сколько угодно, пока не упадешь),
ходьба — просто цикл, например, сотня, следующая сотня, еще следующая — это одно и то же, только кусок один от забора до забора, потом опять Он же...
И самое неясно-жуткое — (что теперь я могла бы назвать словами) — бесконечность замкнута!
Прекрасно лето на даче. Огромные корни, смоляные, желтые, под рукой чешуятся, вороха иголок, желтых, душистых, мягко колются;
в ложбинах папоротники, и если лечь на землю, над лицом — крыша плоская, сквозь нее небо, плоское, тонко вырезанное в свет и тень;
в дальнем углу, у самого забора заросли крапивы, яркозеленые, ядовитые, несминаемые.
Мы принадлежим: панамкам; беседкам, изукрашенным в бумажные фонарики, — сами же делаем; песенкам хором:
не пою, плачу, еще бы:
мертвым часам; завтракам — обедам — полдникам — ужинам; территории:
„за территорию не выходить"
„уборка территории"
„родителей на территорию не пускать", —
(встречи с родителями через забор).
Люблю банные дни. Баня за территорией.
Из бани домой тянемся одни, сами.
Идти можно долго, останавливаясь, где хочется, даже на крутом берегу реки. По реке плывут кусочки коры и сосновые иголки. Иногда в воду скатываются комья глины, и тогда долго расходятся мутные пузыри.
Летом со мной на даче Валька и Женька. Они быстрее общительны, меня включают в игру, как мы говорим, и часто выключают.
Зовут „косая" за раскосые глаза. В праздники меня всегда наряжают китайцем.