Теперь там, где под сваями бурлила вода, Иню спрямили, пробили новое русло. Возвели новый бетонный мост — старый остался под ним. И старое русло Ини обозначилось узеньким ручьем и галечным плоским островком. Гору на подъеме выровняли бульдозерами, раздали и ее не стало. Школу на возвышении сломали. Ельник срубили. И на месте бывшей церкви только остатки заброшенной трухи и полынный бурьян. Шоссейный прогал ворвался в старую улицу, берегами подступил к изгородям, и они стояли у осыпающихся кромок. Шоссе в Лебеди не поднималось — оно деревню раздвигало, сразу брало.
А на улице Лебедей в самом центре на пустырях по обочине лежали старые бочки, остовы тракторных косилок, изогнутые фляги, изоржавевшие ванны, ночные горшки, детский велосипед, перевернутая вверх осью ручная тележка и сохли остовы берез с сухими, торчащими сучьями. Их белые кости пробивались сквозь бурьян. Стоял средь пустоши похилившийся бесхозный сруб. И будто оставленные за ненадобностью маячили поодаль домов в сухом выветренном навозе длинные скотные дворы с упавшими воротами и провисшими жердями. С дворов давними ветрами сорваны листы шифера и зияли на крышах черные бреши. И такие же дворы на отшибе за деревней стояли ' и в другой деревне — Кукане, которую проехали мимо. И словно жили в этих деревнях люди временной жизнью. Без хозяина. Без догляда. Без дыхания. Без энергии. А Лебеди — центр. Сельсовет. Не „Новая деревня" — уже исчезнувшая. Живет деревня „Лебеди" без внутреннего наполнения. А контора работает. Трактора гудят. Специалисты функционируют. А по жизни — ветер прошел. Порядок разметал. Все раскидал в ней и никому ничего собирать не хочется. Деревня обезволена. Порядок жизни разрушился. И нет над ней „СВЕТА". Он опал, сник. И не увидит ночное небо зарницу энергии над нею. „СВЕТ" погас... И в Сергее сокрытое блаженство детства отходило. ..
А какая же прекрасная в березовых лесах неоглядная даль...
— А грибов здесь сколько, — мечтательно изрек Юрка. — Поедем с нами осенью...
Сергей остановился у раскрытой двери: входить было некуда — невестка Ярыгиных мыла пол. На коленках глубоко подлезала под кровать, на которой лежал Иван Ярыгин. Увидела Сергея, одернула платье на бедрах, снова выжатой тряпкой в глубине доски протерла. Закончила, взяла таз, вышла из избы. Она недовольная вроде была, сердитая. И неизвестно на кого: на свекра или на Сергея.
От вымытого пола или от рукомойника в углу у двери несло гнилостной сыростью.
Иван Ярыгин лежал на кровати под байковым одеялом на сдавленной „подушке. Большой. Не побритый.
— Здравствуйте, дядя Иван, — сказал громко Сергей, силясь увидеть, спит он или нет.
— Здравствуй, здравствуй, — сказал дядя Иван в потолок. — Ты, что ли, Сережа? А Генки-то нет. На работе.
— А я к вам.
— Садись где-нибудь. Вон на лавке. Отодвинь, если что там лежит.
— Как здоровье, дядя Иван?
— Лежу.
— Что-то никого нет?
— Один.
— Скучно так.
— Что делать. Это уж навсегда.
— Может, еще нет. Еще встанете. Врачи сейчас ого. Елизаров в Кургане. Ноги у Брумеля по косточкам собрал. Тот после этого еще два метра в высоту брал.
— Я с врачами много разговаривал. Сказали — отбегал.
— Может, не те попались. Может, другим кому написать?
— Ты, Сережа, жалостливый. Елизаровых придумываешь. Не мучайся. Я уже знаю — Елизаровых для Меня нету. У меня — все. Так на меня и смотри. Легче будет.
И правда, Сергею с дядей Иваном легко было. Почувствовал это Сергей и подумал: а дядя Иван еще и не старик, хотя уже и лет много. Еще здоровый. Грузный. Даже усов нет.
— И что, никакую операцию, что ли, сделать нельзя?
— Говорят, можно. Но — нельзя. Не берутся. Осколок у меня там большой. Заклинил. Его трогать опасно. С войны это. Сначала мешал, мешал... И вот — взял свое... А мне ведь, Сережа, люди не верят. Дескать — притворяюсь. Да и то — как поверишь. Я здоровый был... А это, чтобы от работы отлынивать, ногу волочу. И в колхозе говорили, и в деревне... лукавит, мол. Плохо когда не верят. А я тебе покажу... Вон на божничке. Достань. Подставь табуретку. Трубочка завернутая в газету за иконой. Нашел? Разверни. Что они у тебя вырываются? Много у меня их, снимков. Из госпиталя. Из больниц. И когда к операции готовили. Ты на окно наведи. Видишь? Белый такой. Квадратный. Осколок. В бедре. Он между головкой и шейкой какой-то, говорят. Не доберешься до него. Долбить надо... а все разрушишь. Не берутся... А он и так доконал... Всем людям про него не скажешь. Да они, Сереж, и не хотят слушать.