Сергей слушал деда Ивана и представлял его молодым и молодым то давнее время. И двухпудовые гири вспомнил — они лежали вросшие в землю у старой кузни.
— И я верил... А чему верил?..
И тут произошла подмена.
Лицо того молодого парня на глазах Сергея на чало, стягиваться, отвердевать, набирать тяжелые старческие складки и покрылось пестрой щетиной. Лицо это как-то сразу набрякло неприязнью и злобой. Это было уже стариковское лицо, тяжелое и еще крепкое, принявшее, как железо, накал взрыва. Злая энергия корежила его. Было видно: напряжение, мучившее его, было тяжелее боли. Сергею казалось, что о нем забыли или щадили. Или чувствовали слабой, сдерживаемой памятью. Но внутренняя боль неуправляема. Она могла сорваться и в беспамятстве, сокрушить сидящего рядом. Но силы деду Ивану хватило, чтобы сдержаться, отмякнуть. Он придержал себя, посадил, подтянув ремнем.
— Подай...
Не уточнил, что подать. И так было ясно. Сергей вынул тряпичную пробку. Старик все вылил в кружку.
— Уж потом... Война... Все повязки с глаз сорвала... Пригнали нас, сибиряков, под город Белый. Целый корпус. Дивизии наши формировались в Новосибирске, Омске, Томске, Красноярске, Кемерове. Было это зимой. В декабре. В сорок втором. А до нас Калининский фронт пошел в наступление и прорвал линию обороны. Прорвал. А Западный фронт навстречу ему шел. Немцы ударили и отсекли наши танки и весь механизированный корпус остался в окружении. На его выручку бросили сибирское пополнение... Ночь. Метель. А у нас одни винтовки. Мы пошли через лощину, а немцы были далеко на возвышении. И была снежная пурга. И был огонь в лицо. Ох... не приведи... Не приведи господь... Что это было... Не было там войны, Сережа... Там на горе, в метели перед лицом плавился огонь. Вот как экран и перед тобой и всюду. И в этом сплошном белом огне, как фары в зрачках лопались взрывы. Огонь и метель забивали глаза и ледянили лицо. Не лица — маски. Мы были страшные, Сережа. Немцы били в упор из орудий, автоматов, ракетниц и тоже орали. Они били — мы шли. Это было как наваждение. Ужас. Им тоже было страшно. Потому, что нам страшно, а мы идем. Да... И... орем. И... они орут и не понимают, что происходит. Такого с людьми не может быть... И... мы этой ночью прорвали их оборону...
Дед утишил дыхание, перемогся. И уже рассудительнее продолжил:
— Командование вывело механизированный корпус из окружения, отвело его в тыл. А нас, сибиряков, с винтовками оставили. И началась мясорубка... И нет приказа отходить... И некуда нам отступать. И мы сами... метались там в разных направлениях... И прорывались не знали куда... и опять отходили. И всех нас там... положил и... А оставшиеся живыми — одиночки, узнали, что это был ложный удар. И что, мол, наступление наше цель достигло. Активными действиями сибирские дивизии не позволили немецкому командованию перебросить силы с нашего участка под Сталинград. Мы там и не знали, что нас обрекли... Знаешь, сколько тысяч легло в снег в той долине? В ту метель? Долина под тем городом Белым — долина смерти. Никому не ведомо, что там было... Запомни. Ни от кого об этом больше не узнаешь. Не вспомнить, а даже думать об этом страшно. А было нам по двадцать. За что нас так?.. Хоть бы сказали... Ведь все равно бы пошли. Обманули. А я ведь был коммунистом... Сейчас я живой, но не могу жить. Все из меня взяли. Лежу. Скажу тебе, Сережа, про свою недужность. Сердце у меня болит... вот будто его в горне раскалили добела и оно жжет. И этот огонь не останавливается. А жизнь седьняшная, эту боль подпаляет. Лежу я... и чую... пришли какие-то люди и все, что было у меня мое — они отобрали. Я не знаю, откуда они взялись... Явились и правят. Слушаю я их по радио и думаю — это пришлые. Говорят со мной, подстилают, а... Газету прочитаю — в каждой строчке лукавят, с панталыку сбивают. И все думают, что я совсем дурак. И ведь знают, что я ничего им в ответ не скажу, потому как — силы лишен. А боль-то, Сережа, в сердце. Она ведь давит... Старые обманывают — так, привычно... У них свой запас хитростей. А вот молодые — эти больнее достают. Они знают: вот я. Есть такой. Но чем-то я стал им неугоден и стараются меня обидеть. Все, что было дорого мне, что было мое — выворачивают, задевают, треплют. И все с радостью, все с подковыркой. И хохочут. И топчут. И глумятся. Чьи они. Кто им разрешил меня по ветру развеивать? Я не для них родился. Я свои семьдесят лет своей жизнью прожить должен. Не вашей: Кажется мне, Сережа, какая-то сумереть исходит из Кремля и как гнет опускается на меня. А я от нее заслоняюсь, ворочаюсь. Я все еще как на войне...