И вот, сынок, вот, Сережа, в чем тебе признаюсь, в каком грехе... Кажется мне... что огонь немецкий, что бил в лицо под Белым, огонь тот был честнее, чем этот, что за окном. Предательство. Ты, Сережа, молодой, его не знаешь, а я его вижу.
Перед тобой, как на духу признаюсь: вот хватило бы мне сейчас силы встать, я вышагнул бы за порог и пошел встречь этим лицам. Пусть бы они расстеряли меня в упор и я упал бы с облегчением... И сердце бы меня отпустило... Вот как я устал. Прости, сынок. Растревожился я...
Деду Ивану трудно было сидеть, поддерживать себя руками '— они дрожали. Он расслабил их и повалился спиной на подушку. И обложенный щетиной подбородок тоже дрожал. Но это уж, наверно, от выпитого спирта.
Он нашарил под подушкой сверток в бумаге, развернул, выложил на матрас.
— Вот... Это все мои награды... И партийный билет. Прошла жизнь. Дальше некуда. Конец.
Дед Иван лежал расслабленный.
„Не. выздоровеет, — подумал Сергей. — Сопротивление погасло. Зря я пришел. Может, дед Иван так бы не разволновался“.
Пожалел, что деда Ивана ничем не утешил, попрощался быстро.
А через три дня Сергей узнал, что дед Иван на дужке кровати задавился.
Воскресенье. Людмила проснулась от утреннего солнца. Мужики в другом конце зала еще валялись на кроватях, бабы рядом выспались, потягивались, но не вставали. Выходной. Людмила натянула джинсы. Туго они налазят на бедра. Она их ладонями натягивает, расправляет, остуживает. Расправив, всадив в них себя, и тоже с усилием, застегивает крепкий замок. Все: крепко штанишки обнимают. Легко в них. Будто кто тебя над полом поднимает.
Ножки у Людмилы в джинсах аккуратные, красивые, плотно пригнанные — при ходьбе такие за час джинсы изотрут. Мужики смотрят, чувственно
прикидывают: между ножками ладонь не просунешь. Проходит Людмила, не хочешь, а оглянешься.
Людмила вышла на крыльцо. Утро теплое. Солнце чистое и неяркое вставало над ближними кустами. Она пробежала по настланым доскам к умывальнику. Металлические соски в трубе холодные. В каждом по тяжелой капле. Вода ласковая в осеннее утро. Струя из соска обжигает руки, лицо, шею. Людмила сбрасывает кофту. Затылком надавливает на тугой стерженек и... вода окатывает спину, груди. Все... Людмила поежилась, поулыбалась на солнце. Потанцевала, стараясь попасть в оставшиеся сухими маленькие следы. Кружась, воздев руки к небу, как бы покрутила бедрами Хула-хуп.
— Ну, молодец, — сказали мужики. Они стояли на крыльце, навалившись на перила и активно ее разглядывали. Целый строй. Выставились. Рожи сияют.
— Ты че в джинсах-то? Вода же за них натекла.
Людмила в первом движении хотела накинуть кофту, но защитный инстинкт тут же отпал. „Перебьются". И напало веселье.
Она шла по мосткам открыто, прямо на мужиков, через поле откровенного восторга. Разминулась и показала язык.
— Все...Можно моргать. Разрешаю.
А девки встретили шепотом:
— Ну ты совсем уж. Очумела.
Людмила взяла трехлитровый бидон и пошла за молоком. Бабка Подзорина согласилась продавать городской „деушке" по сорок копеек за литр.
Бабка сидела у дома на скамейке, сложив руки в подоле, Рядом с ней расположилась ее соседка Дуська — тетка всегда все знающая и готовая всех осудить. Дуська эта говорливая без меры. Людмила слышала, как о ней в деревне сказали: „У этой Дуськи в заду теплая водица недолго держится".
В лице Дуськи, хотя и замаскированно, скрыт хищник. Зубы ее в улыбке выпирают клином. Передние развернулись широкой щелью. Дела с ней лучше не иметь. Лучше се обежать подальше... Дуська бегло окинула взглядом Людмилины джинсы, „Та еще тетка". Но глаза у нее скорбные: недавно у нее умер муж. Бабка Подзорина с готовностью кивнула: — Счас, Люд. — Она дослушивала рассказ Дуськи.
Людмила присела на скамейку с краешку, раскачивая между коленями бидон.
— Лежу я, — продолжает Дуська, — это за ночь до его смерти. Маюсь и маюсь — никак не усну. И поди уж под утро, к-а-к что-то треснет в избе. И так это сильно. Будто что упало с потолка. Ударило это и все затихло. Лежу я и как-то нехорошо мне. Кто так? Никого же нету? Встать, посмотреть — боюсь. Андрон, — говорю, — спишь?