Молодец я, — похвалила себя Людмила. — Религиозное словцо ввернула. — Эта старуха своим языком всю деревню заколебала. Ей надо на всю катушку выдать... — А вы так... Ведь это откликнется... Вам в избе-то одной жить. А в ней кто-то есть. Присутствует... Это доказано наукой. Присутствует, присутствует, — задавленным причетом выдохнула Людмила. Это она у деревенских баб подхватила или где вычитала, не помнит.
И обыденно перевернулась: — Бабка Шура, молоко-то я у вас дождусь?
Эта свиристелка в штанах... Наговорила. Лахудра беспутная. Ведьмачка. Все вслед смотрела...
Евдокия Баталова легла спать и все думала: накинула ли крючок в сенях? Накинула. Помнит, как нашарила его рукой в темноте, опустила бородкой в петлю. Или это вчера было? Проверить бы... Темень-то какая... А через всю избу надо проходить. Мимо телевизора, мимо стола, мимо... там он лежал. Все кажется — доски гроба и сейчас белеют. Стол этот треснутый надо вынести. Пол там просел у самого порога — щель образовалась. Занавеска шевелится — вроде как кто ее трогает. Что это я так подумала? Та шахтерка настращала. Че накинулась?:.
Евдокия лежала, а сверху в окнах двигался ветренный свет потухающих зарниц. Появился натужный шум — медленно продвигалась машина по избитым колеям. Свет ее фар через окна блуждающими экранами плавал по стене. Потом он от головы прополз через стену, отразив в ярких квадратах переплеты рам с четкими ветками и размытыми будыльями подсолнухов и пропал. Как кино оборвалось. После него стало еще темнее.
Ей хотелось, чтобы этот свет, из окон еще побыл перед глазами. В ярких экранах ей виделась живая жизнь. Но машин больше не было.
Что ж я уснуть-то никак не могу? Что ж сон-то не идет? Не идет. И тяжело-то как. Будто на грудь кто давит. Наваливается. Глазами вперился.
Она вдруг реально ощутила живую прислоняющуюся тяжесть и что-то приближающееся к лицу. Она поняла, что лежит с открытыми глазами, что стоит их закрыть, как сразу увидит перед собой темное чужое лицо. И она уже боялась его. Не хотела видеть. А тяжесть все сдавливала и сдавливала и не давала вздохнуть, шевельнуться, крикнуть. Ее кто-то живую цементировал. Она кричала, но крика не получалось. Он был задавлен. И все-таки сопротивлялась... И боясь, открыла глаза и лицо сразу отпрянуло в мрак к потолку, растаяло и тяжесть от рук и тела отступила. И она подумала осознанно: никого не было. Так что-то я... И только закрыла глаза, тяжесть и темное лицо снова навалились, сковали, высасывая силы. Да что же шевельнуться-то я не могу?
Она всколыхнулась с усилием, сбрасывая оцепенение.
Я же знала, что никого нет.
В полусонном сознании она помнила, что открывала глаза и видела только пустую темноту. Никого же нет... Нет... — помнила она, уже засыпая.
— А я, — отчетливо сказали ей.
— Ктой-то?
— Я.
Этот голос она слышала хорошо и не боялась его. Только не понимала: в сознании она или все это представляется ей во сне.
— Кто я-то?
— Душа твоя.
— Душа. Какая душа? Души нету.
— А я. Ты же меня слышишь.
— Душу придумали.
— Нет. Она есть. Вот же я.
— Человек умрет — все с ним сгнивает. Я же учила. В четвертом классе.
— Не отрекайся. Никуда ты не спрячешься. Я жива... — сказал знакомый голос.
— Ты же Сережка Корчуганов!
Она ясно увидела его лицо.
— Ну вот... ты же Сережа, — сдабривая голос, отметила она. — Чуть не испугал, анчутка.
— Недоразумение... Я твоя душа... Душа...
— Нет ее, нет, души-то. Все выдумки.
— А откуда же я все про тебя знаю?..
— Что знаешь, что знаешь? Все знаю про себя я только одна.
— Надеешься все утаить?
— Я про себя живу.
— Не утаишь. Я знаю — ты несешь зло. За это с тебя спросится.
— Я правильно жила... Что ты, Сережа. Хоть у кого спроси в деревне.
— Деревня под твоим гнетом. Все сплетничаешь... И в деревне все радости погасила.
— Напеть-то можно.