И меня обманываешь? Я над тобой дежурю... Я контроль твой... Помнишь, как мать к снохе сбагрила лежачую? Сама не работаешь, а сноха-то доярка — домой к одиннадцати ночи возвращается. Ты пришла к ней, вроде как мать проведать и при деревенских бабах давай из-под ног матери простыни выдергивать. Глядите, мать без догляда бросили. Вот нечистюля, вот нечистюля! Простыни месяц не стираны. Прям черные. Ты крикушествовала, чтобы сноху унизить. Ой неумеха! Надо так мать запустить больную.
А как после рыдала сноха? Как поклялась не пускать тебя на порог. Как сказала решительно мужу своему: пока буду жить, в избе нашей ее ноги не бывать.
И неподвижная твоя мать, пролежавшая полтора года, умерла не у тебя, а на кровати у снохи. Чужая женщина из-под нее горшки выносила.
— Она сама попросилась. То ли я ее куском попрекнула. Мать-то меня не объела бы...
— У чужих она умерла легче... К могиле-то ее тебе трудно подходить...
А еще...
Тебе не простится, что муж твой от стыда изошел. Умер, но так себя и не оправдал. Перед деревней не отмылся. А у тебя ума недостает перед ним повиниться. Он пришел... Помнишь?.. Он пришел из армии...
Андрон Баталов пришел из армии еще до войны. Высокий. Независимый. С открытым взглядом. В хромовых сапогах. В длинной шинели, полы — в пол, подпоясанный кожаным ремнем с блестящей пряжкой со впаянной звездой. В фуражке с рубиновой звездой над лаковым козырьком. Он подходил здороваться — мужики распрямлялись навстречу, поднятые вниманием. Деревня пребывала в торжественной гордости: ей казалось — она причастна к герою. Он, ее сын, с действительной пришел. Мужчина. Воин. Нашенский. Надежный. Андрон Баталов был вежлив, красив. Организован. Вышколен Красной армией. Неделю щегольски ходил Андрон по деревенским улицам — гостевал. Праздный. Вольный. А когда снял шинель... Озорно, весело и зло начал работать в колхозе. На конной косилке сваливал пшеницу. Бабы, радовавшиеся тому, как ровно умеет он сбрасывать с крыла срезанный и сбитый пласт, не успевали связать за ним свой рядок, а он уже гнал по второму кругу. Они со взбитыми платками, разгоряченные, громко обругивали заполошного парня. Потом уж на ругань не хватало сил. „Загнал совсем!"
Лошади мокрые, очумевшие от хлестких окриков мальчишки-коногона, пахнущие потом, с пеной в паху и дикими глазами, почти в забытьи рвали постромки вдоль стены налитой колосом пшеницы. А потом... Заголосили бабы. И поехали на телегах с набитыми мешочками мужики на войну. Провожала деревня мужиков до крайних изб. И почернели сугробы. И замела черная поземка по деревенским улицам. И сразу подобравшиеся, построжев глазами,, поехали деревенские бабы за дровами, за соломой. Начали вывозить из продуваемых дворов смерзшиеся глызы - сами скотницы, сами доярки.
Писали мужики с войны письма, поддерживая неумелыми и родными словами силы и надежды. Сначала письма были частыми. А смерть начала прореживать поток треугольничков. И выли бабы и ребятишки в избах. Выкрикивали вдовы силы, исчерпавшись в тех криках до дна, так и не восстановившись потом до самой смерти. Обрывались ниточки войны с деревней. Сначала через одного, потом засияли бреши, потом остались одиночными вехами. И обозначились мужики только фамилиями на мемориальной доске у крашеного бронзовой краской солдата возле конторы под кустами. Больше двухсот фамилий...
— А ты во время войны не выла. Андрон, после четырех ранений и госпиталей, пришел живой с руками-ногами. Только семь ребер, раскрошенных взрывом, выбросил у него хирург. Разрезали глубокие складки щеки. И черен он стал лицом. Впала, ужалась грудь: довоенный костюм стал велик. На лацканах пиджака поносил он малое время свои ордена и снял. Не перед кем красоваться: в колхозе вдовы да ребятишки ненакормленные. И еще два мужика на всю деревню живыми вернулись — один без руки, другой ногу волочит, при каждом шаге морщится.
Поставили Андрона возить с фермы на маслозавод колхозное молоко. Бабам с этой работой не справиться: подними-ка полные фляги на телегу. В ней одной сорок килограммов. На заводе сними. Вылей. Андрон справлялся. Не престижная для фронтовика работа — не начальник. После войны мужики при должности. Воевал... С орденами пришел... Партеец и... — молоковоз. Доярки им довольны. Подсобит. Подхватит. Увидит — и всегда готов тяжесть облегчить. На ферме, где одни бабы, — мужик есть мужик. Шибко при нем не расскандалишь не поматеришься. Как-никак стыдно — баба. Как партейный выбран он в правление колхоза — „авторитет". И трудодни хорошие идут — полтора трудодня в сутки. По всякому ему работать приходится: и утром-то, чуть свет, он с молоком едет на маслозавод, и ночью-то, бывает, везет. Один. Никого рядом...