— И подмывает-то тебя, Евдокия Петровна, и злит его несообразительность: „Хоть бы раз догадался бидоном из фляги зачерпнуть. Все бы на простоквашу отстоялось. Все бы ложкой снимки сняли, да хоть чуток масла сбили. При молоке, а не выгадает. Ротозей неуступчивай".
— Помнишь, помнишь? Ты вся извелась. Всю тебя искрутило. На зло ему, чтобы подсказать, хотела дома из пустых фляг остатки в кастрюлю слить. Как накинулся: „ты меня с другими не равняй. У других совести нету и я свою за кружку молока должен заложить?"
Ты и на обед ему готовила пустые щи. Губы поджимала. К хлебу из клеклой муки сухую картошку ставила. „От малокровия у меня чтой-то голова болит. При таком питании..."
Андрон с сердцем откладывал ложку.
„Я же виновата. Прям обалдел. Езжай на МТФ. Там напейся. Бабы тебе, поди, прямо из-под коровы парного подносят".
И так каждый день.
Намекала. Склоняла. Куражилась. Унижала. Ты была поражена желанием брать даровое. Неучтенное — так тебе казалось. Терзаемая сознанием, что нс добираешь, ты ходила вокруг фляжного молока как измученная кошка вокруг чужого мяса. Ты создала в доме напряжение неудовольствия. Разрушила лад. Жизнь — занедужила... „Ой, он еще говорит! Растопша... Чья бы корова мычала, а твоя молчала... Бок у него болит... Надсажайся, надсажайся... Сила есть — ума не надо. Кажилься задарма"...
У тебя был большой запас подковырок, чтобы шпынять ежедневно.
Андрон входил в избу как во враждебную зону, в которой всегда приходилось сопротивляться.
И раз... Ты помнишь этот день? Помнишь... в сумерках перед рассветом он ехал переулком у своего огорода. У плетня приостановил лошадь. Снял с телеги флягу со сливками, перебросил через плетень в полынь — вернется, в погреб переставит. И надо же — соседский парнишка эту флягу увидел.
Собрались бабы. Флягу достали и привезли прямо в контору. ..Вот новость, так новость! Это Андрон-то? А еще партейный!" Стали ждать, когда он с завода вернется. Как по улице поедет? И он... мимо глаз... всей улицы... проехал...
Милицию не вызвали. В суд не подали. Простили: сливки-то колхозу возвратили. А он.. уже не было для него в деревне жизни. Никто не требовал от него оправданий. Только потерял он право глядеть людям в глаза. Жил он остатние годы как прокаженный... Казалось, деревней все забыто, забыто... Ан нет. Им не забылось...
И никто не знал, что тебя надо было выводить на суд...
— Что ты на всю деревню благостишь-то?
— Я голос подаю. Я называю. Я душа твоя...
И подмешивала ты менструацию в брагу зятю своему, чтобы к дочери присушить...
Тут Авдотья хватила ртом воздух как рыба.
— Нету души, нету... Отвяжись ты... Нечистый дух...
— Я всегда буду.
— Что хочешь-то от меня? Отпусти. Ну,отпусти. Ведь ты же... Сережка.
— Зачем заставила его эту черную бурду пить? Зачем принудила мужа флягу у людей украсть?.. А..? Я теперь тебя каждый день буду об этом спрашивать... сам все ниже и ниже клонился к лицу.
Она опять закричала. А крика не получалось — он был как в кляпе. И вдруг вырвался — будто его развязали. Она сама услышала его, проснувшись.
— Да что же это? — еще продолжала она видеть Сергея, но только уже проходящего мимо на осторожных ногах.
„Как с парнишкой встречусь-то теперь? Откуда он все знает-то? Кто рассказал-то ему?
— Чтой-то я? Ведь сон это. Приснилось...“
Она встала, а от наваждения не могла отойти. Изба всеми стенами смотрела на нее.
„Надо в церковь съездить. Свечку поставить. Андрона отпеть. Теперь, говорят, по бумажке отпевают. Сорок дней-то справила. Как надо все сделала — чтобы не приходил. А тут прибластилось так... Ссыкуха лупоглазая оборотня напустила... Этого косулядова-то правда не надо бы трогать. Али правда он все знает, че ли? Ой поладить надо... Напасть-то какая..."
Сергей сидел на веранде клуба, навалившись на обветренную стойку, смотрел вокруг и думал: он дома. Так называемый „молодой специалист". „Работник идеологического фронта". Призван привносить духовность в деревню. А деревня живет своей жизнью — убирает хлеб. Комбайны обмолачивают валки, машины возят на ток пшеницу. За деревней бульдозер роет траншею под силос. На току подрабатывают зерно рабочие с шахт. Со всех сторон доносится в деревню голос машин. И вечер этот голос приглушил: набирает силу другая жизнь. К клубу подтянулся табунок девочек. Днем они вне работы. Не задействованы. Неведомо кем оберегаемы от общих деревенских забот.
За ними, разрывая воздух, кругами вокруг клуба, начали носиться ребята на мотоциклах. По двое. По трое. У крыльца вздыбливали машины, как мустанги. Колеса рвали дерн. Парнишки' на мотоциклах бесчинствовали, куражились. За ними мелочь, босотва гонялась на велосипедах. Мотоциклы, покуражась, утихли. Их приткнули к стенам клуба. Четырнадцатилетние наездники, кучкуясь, предстали пред всеобщие очи. Шла молодая деревня на музыку. В чехословацких кроссовках, варенках со множеством карманов с застежками из крупных медных зубцов, в трикотажных кофтах с отштампованными на груди головами „Битлз". Появился СПТУшник Алеха Безуглов. Алеха учится в училище механизаторов в городе. У него вздыбленный валик волос через всю голову. Агрессивный такой гребешок. Алеха — панк. Деревенские ребята вьются вокруг него. Каждую неделю Алеха привозит с собой записи зарубежных ансамблей. Алеха свой парень в клубе. Его заговорщицки встречает Саня. Над новыми роликами склоняет голову и заведующая клубом Надя. Панк Алеха Безуглов о записях договаривается с ребятами на городском рынке. Там собираются знакомые — свои парни. За запись каждой катушки своя такса. У СПТУшника Алехи Безуглова есть записи всех импортных новинок рок ансамблей. Саня это ценит. У Сани, Нади, Алехи взаимопонимание. Солидарность. Четырнадцатилетние мотоциклисты чувствуют некую обделенность и понимают: не они делают музыкальную погоду. Главные роли в клубе не у них.