Грустно смотрелось, грустно думалось. Улыбайся, Корчуганов. А мысли — вот они, напирают неотступно: смотри и знай, чтобы за короткие, нанесенные временем годы эти чилята сумели перенять маску отчужденности, мину безразличия, показанную кем-то, научиться отключаться и нести эту маску на лицах в минуты танца, — нужен какой глубокий талант, умение быть в образе! Лицедеи... Притворяшки... Бездумные. Общие... Заданные... Глупые... Талантливые... И ненужные никому. Ничего вы не знаете... Вы бытовой выброс снулой деревни...
Сергею хотелось, чтобы, об этом думал не он, а кто-нибудь другой — умный, большой, значимый. А он, прижавшийся к обветренному столбу на веранде, мал и единичен..
А осенний закат настывал широким огнем над согрой. Безбрежный простор поймы уплотнился, потяжелел под неистовым светом заканчивающегося вечера, накаленным сиянием неба. И казалось, не было никакого движения там, в остановившейся бездне бесконечного света, наполненного огнем и холодом. Только над темной грядой отдаленного полога расплывалось прощальное тепло ушедшего солнца. Висело над ним растянувшееся облачко с подкрашенными золотыми коймами, а за ним, дальше — сосущая бесконечная разбавленная голубизна. Земля и небо жили другой жизнью.
А рядом с Сергеем были танцы и его деревня — распадающаяся и не желающая продолжения. Ржавело вокруг нее бывшее машинами железо, брошенное и не подобранное, зияли изрешеченные ветрами крыши скотных дворов, старели и искручивались березы на задах огородов, гремела в большом доме-клубе наглая музыка, уже нс тревожа и не раздражая „СНУЛЫХ" жителей, не умеющих найти управу на своих неуемных в требованиях и желаниях мальков. В дискомфорте земное поле. Кто же им управляет? Кто ведает его порядком? Кто за наступивший порядок в ответе?
И Сергею казалось, что этот кто-то, назвавшийся управлять, обозначивший себя главной силой, призванной за всех думать, имеет форму какого-то реального образования. Образование, как прилепившаяся к земле летающая тарелка: явившаяся и мощно заявившая себя. Я!.. Призвана глядеть, думать, направлять, вершить. Без меня под этим закатом не сметь двигаться.
Смотрит холодными глазами, а мозг работает только на себя. Мышление, сориентированное на самообслуживание, перемалывает только свои заботы: как позначительнее прожить в коротком ряду службы и времени. Лозунговая сила ОБРАЗОВАНИЯ подавила сознание поля и цинично осознает свое пришествие на землю. Оно чувствовало ее предрасположенность отдаваться. ..Я се поимею..." — решило. — И без сопротивления взяло ее..Утвердилось... Наличествует... Правит...
А перед глазами все ветром растреплено и прет из пустырей и пепелищ бурьян и полынь. И развеяны звоны и не собрать души — все разбежалось. И окрест только видимость жизни. Видимость жизни...
А в неопознанном предмете этом включены все жизненные функции. В нем свои законы. Свое изолированное дыхание. Внутренняя система работает, физиологические процессы идут, жизнедеятельность и экскременты этого образования земля видит и чувствует, но перевернуть или демонтировать это НЛО не умеет.
Живет вздувшееся образование под огромным небом и никакого ему дела до прыгающих „ЧИЛЯТ" в затухающей деревне, до какого-то там Корчуганова Сергея с отмороженными руками, вкусившего народного хмеля и притулившегося одиноко у столба на веранде колхозного клуба.
Думай, Сергей, один. Изболевай в воображении.. И гаси ты себя, гаси...
А то рискованно думаешь... Не зрело... Мальчик...
В комнате, рядом со зрительным залом, где стояли шкафы с папками, растерзанный магнитофон на тумбочке, лежали барабаны навалом, висели длинные платья, с цветами по подолу, давно существовавшего хора. Сергей еще помнил этот хор. Старушки стояли полукругом на сцене, а одна сидела и пряла льняную куделю на прялке. Особенно запомнилось, что прялка была настоящая. Деревянное колесо с частыми спицами вращалось и спицы становились видными, когда колесо останавливалось. После каждого куплета старушки колотили деревянными ложками по коленкам.
Песни старушек принимали весело. После концертов награждали одеколоном „Цветочный".