Другой - притулившийся сбоку к нему, цепляющийся за свою улицу, пригретый деревянным теплом ее изб, перемешавший душу свою невесть откуда взявшимися чувствами и изболевший ими над книгами, музыкой, собранной миром во все века, измучившей и что-то ждущей от него. Идут два ровесника и несут каждый свое.
— Я зачем тебя искал-то... — сказал Сергей. — Сын твой ко мне приходил со своими невестами... Ты знаешь, что у него две невесты? Я его прослушал... И что хочу сказать... У вас в роду кто-нибудь пел? Ну — бабка твоя? Дед твой? У жены кто из предков? Ты знаешь, что Витька твой музыкальный мужик? Что у него -безукоризненный слух. Он без труда повторяет самую сложную музыкальную фразу. Что это — явление уникальное. И ты должен... немедленно... ехать в город и покупать ему пианино. И пока не поздно... он должен...
— Серега, — покладисто остановил Юрка, — ну добро бы по пьянке ты эту туфту гнал... Я что, обалдел? Сам музыкой ушиблен и других провоцируешь. Ты думаешь, я совсем уж?..
— В районе в музыкальном училище преподает выпускница Новосибирской консерватории Вера Димант. Привози ее в деревню каждый день на своей машине. И Оплачивай ее уроки. Сделай ты в жизни благое дело.
Подошли к дому Карелиных. Юрка молча входил в дом.
— Витьке нужен совсем не велосипед, — говорил Сергей, скидывая на дорожке под вешалкой ботинки. — Ты послушай. Я же серьезно. Вникни в то, что говорю. Тебе простое дело не ясно, а я чувствую. Не зря чувствую. Я дышать перестал, когда это понял. И обрадовался... Не знаю почему... Пойми...
— Да не разувайся, — прикрикнул Юрка. — Ладно... Тапочки там найди под полкой. А... на хрена она мне, музыка твоя, — мимоходом отнекивался Юрка. — На хрена это Витьке?
Оттого, что плохо Сергея слушали, не внимали, Сергей разволновался. Разглядывая его в упор, Юрка остановился, перекрыл ему дорогу.
— Серега, не вешай ты мне лапшу на уши: музыкальная фраза, гармония, Вера Димант — чуткий педагог, клавиши... „Ах, он играет!.." Играет — одним пальчиком Собачий вальс: „Распроклятый сын, камаринский мужик..." О... о... Прелестно... Глаза под потолок... Играет деревенский мальчик... Деревенский мальчик играет!.. Мой Витька вундеркинд... Да он на машине будет гонять... Пусть лучше гирями балуется, чем... „У него пальчики музыкальные". Малахольный ты... Чудной какой-то... Хочешь откровенно? Только не обижайся, ладно? Ну вот ты тоже играешь. Тоже музыке учишься. Ну и что, Серега? Думаешь, в Большом театре будешь играть? С Аллой Пугачевой в Америку ездить? На ее кадиллаке раскатывать? Да ни хрена же... Вот живешь в заброшенном сельсовете с гнилыми полами и отвариваешь себе вермишель раз в день. Ешь эту саломату. Ну закончишь учебу. Ну получишь диплом. И кто тебя в новые хоромы переселит? Да поколотишься, поколотишься в деревенском клубе, поживешь на свои сто рублей, отощаешь на сухомятке и сбежишь к отцу с матерью жить на их пенсию, или будешь вести самодеятельность в ЖЭУ. И ты хочешь, чтобы я обрек Витьку на такую судьбу? Да он закончит училище механизаторов, сядет, как я, на „Кировец" и будет зарабатывать по уму. И кажилиться чересчур не надо, и упираться через силу незачем. И дом у него будет. И семью заведет... Будет жить на месте — не перекати поле. Че смешить-то... „Я парнишке пианино купил!11 Скажи кому — засмеют...
Сергей сел на диван, поджал ноги в тонких носках — в избе было холодно. Заскучал. Грустно стало.
— Ты прав, — обреченно согласился Сергей. — Ты хороший... Я — плохой. И здорово ты все понимаешь... Сидим мы с тобой на диване у полированной стенки с дорогим хрусталем. Пигмеи мы... За окном деревня твоими колесами раздавлена. Этот твой дом... — маленький дом. А до нас был большой мир. И после нас будет... Мы так... живем и... не знаем, что рождались и жили в российских деревнях люди... ну... Алябьев, например... Знаешь такого? Написал этот Алябьев „Соловья" — песенку такую. И поет его Россия много, много лет. Сейчас в наших деревнях никто не рождается — в них только трактористы живут... Не сбивай... Ну последи за моим бредом. Иной мир рассмотрим. Не мой... Не твой... Другой. Тебе в этой жизни хорошо. Хорошо в этом мире, в твоем — который тобой принимается. Ты... — это твоя единица отсчета. Вызовем в нашем воображении другого человека. Предположим — твоего Витьку... И предположим, что он не такой, как ты... И вот садится Вера Димант за пианино, а знаешь, какая это красивая еврейка, садится за пианино и говорит: мальчик, хочешь послушать? Ну посиди... и начинает играть. Неспешно, тихо, и говорит, что музыка умеет рассказывать и чувствовать. Послушай, что я сыграю. Правда же, это звучит светло? Правда, — говорит Витька. — А это... его спугивать не хочется. Теперь давай без слов просто послушаем. Давай, — говорит Витька. Потом ты Веру Димант увезешь домой. И будешь привозить ее три раза в неделю. И платить ей за уроки. И так семь лет. А Витька будет доводить тебя и мать до головных болей гаммами. Закончит школу. Вытянется. Повзрослеет. Станет юношей длинным и длинношеим, как Ван Клиберн. Поступит в консерваторию. Приедет к тебе в гости. И не будешь ты его узнавать потому, что глаза его будут отличаться от твоих и материнских другим знанием. Будет он ходить на Иню, в огород, по нашим дорогам. И увидит однажды утром, что оголилась даль лугов потому, что бульдозерами вокруг реки соскребли кусты черемухи, спустили Черное озеро и оно взялось ряской. И солнце голо встает из-за дальних гор. Рядом гудит на ветру скворечник, шумят березы в огороде и никто к ним не прислушивается.