— С-е-р-е-ж-а!..
— Все... Просветительская беседа окончена.
— А?., а мелодии с улицы Шукшина? Ты же обещал... Ну, Сережа, ну, миленький...
— Если обещал, то... Вы сегодня такие...
Он откинул крышку пианино. Неспешно и негромко заиграл.
— Что это? — тихо спрашивают у него.
— Утро туманное, утро седое... А слова тут должны быть... Красивые... Ивана Тургенева.
— Того самого... Который — Отцы и дети?
— Того самого... А вот... „Я встретил Вас"...
Сергей не поет, а проговаривает строчку знакомого романса. Тоскливый и дурашливый шепот слышится за стеной.
„Какое-то настроение у него сегодня... Утешает"... — Думает Надя. А разве на пианино он умеет играть? Кто бы знал?..
— Все, домой. Я еще ужин себе не готовил, — слышит.Надя.
— Мы с Дарьем тебя проводим. Хоть по улице с гармонистом пройдемся. На нас из окон будут смотреть.
Над избами висела огромная луна. Пыль к ночи улеглась. У ног качались короткие тени — мешали ступать.
Людмила подстраивалась к шагам Сергея.
Это про меня песня. Сережа, мы тебя компрометируем? Дарья, смотри, как он от меня сейчас шарахнется.
Сергей заглядывает в ее лицо сверху. Тень от белого колеса в мочке лежит на ее шее. На лице яростный свет луны.
„Неужели она не помнит тот рассвет? Тот испуг и тот стыд?“
— Зови на чай, — сказала Людмила.
Сергей заупрямился.
— Зови, зови...
„А хрен с вами, резвитесь", — подтолкнул себя Сергей.
...и когда вспыхнул свет...
Скрученный электрошнур в известковом панцире завязан над патроном узлом. Толстый набел выкрошился на сгибах. На потолке стойкий налет копоти, мух, пыли. Дверца духовки провисла. Верхние кирпичи печки у потолка разрушены, сбиты, косо приставлены. Глиняная штукатурка у выдвинутой заглушки трубы облуплена. По ней, разбавленный сажей, след протекшего дождя. На плите сковорода с неотскобленной гарью жареной картошки. Голый стол. Газета. Кирпич серого хлеба. С отогнутой крышкой консервная банка от кильки в томате. Зола на жестяном листе у поддувала. Подпертая совком чугунная дверца. Дерматиновый чемодан с никелированными нашлепками под кроватью. Этажерка с журналами, бритвенным станочком, одеколоном „Шипр“. Полотенце на гвоздике, рубашка на плечиках в простенке.
Клубком из коричневых носков заткнута проточенная мышами дырка в углу пола. Гармонь у стены. Рядом с этажеркой на расстеленных газетах навалом черные и толстые книги: „Микельанджело", „Рерих", „Мифы народов мира", „Марина Цветаева", нотные листы в раскрытой папке. Жилье холостого парня. Кабинет музыканта. Апартаменты деятеля советской культуры.
Дарья стояла молча. Людмила присела у газеты возле развала книг, стала их разглядывать.
— А это что? Церковная, что ли?
В ее руках старая книга с корочками из дощечек, обтянутых пересохшей кожей. При развороте корешок трещал и натягивал волокнистые нити серой пеньки. На первом листе книги цвела вязь красной буквы и начертания черных знаков.
— Ты это читаешь, что ли, Сережк? И буквы совсем не наши. Где ты такую взял? Дорогая поди? Че же разбросал? Все валяется. А здесь что?
Она вытащила из-под этажерки рубашку, набитую нестиранными майками и трусами. Развернула, вывалила — ударил запах нестиранного белья и пота.
Злость хлынула в голову Сергею.
— Положи, — сказал он и стал зверски засовывать белье в рубашку.
— Не рви, — воспротивилась Людмила. — А то сейчас заору. Скажу: насилуют.
Сергей решительно вырывал рубашку — Людмила не отпускала.
— А-а-а!.. — заверещала она дурным голосом.
Сергей обалдел.
Людмила села на растрепанный узел.
Все трое замолчали.