Сергей разглядывал повариху, се некрасивые тонкие ноги. Представлял в метели с сыном, который почему-то замерзал на се глазах. Парень-допризывник отключался, а она, маленькая, многожильная, тащила его на спине. Что у нее теперь осталось? Только горе? Или есть еще какие-нибудь чувства? Одна. Сына нет. Муж ушел. Остановила свою ленивую лошадь-симулянтку перед Сергеем. Подвозит...
Комбайнеры, увидев повариху, развернулись на поле, приткнулись комбайнами к соломе. Вылезли из кабин, тяжело ступал по стерне кирзачами.
— Вера, кого это ты по пути прихватила. С музыкой ездишь. Мужики, концерт будем слушать. Здорово, Сергей. Ты как к нам? Заблудился, что ли? Подвигайся ближе. Вера, ты парня-то накормишь.
— Поди не чужой. Нашенский. Неужели голодным оставлю.
Борщ, разболтанный во фляге, в алюминиевой чашке, был наваристым и казался вкусным. Мясо на трубчатых костях мужики посыпали солью, ели обстоятельно.
Еще был рисовый гуляш и компот из сухофруктов. Разбухшие кружки яблок всплывали в кружках — мякоть набрала холод осеннего вечера.
Сергей знал всех комбайнеров. Дядя Петя Ларин с животом, расперевшим болоньевую куртку, Колек с коричневым лицом и лысиной, Дрыга и Иван Панюков с солидной горбинкой на носу, не мешавшей ему быть мягким и добродушным. Лица у всех иссечены ветром, губы в черных каемках, веки воспалены и в уголках обожженных глаз сгустки белого молозива.
— Сергей, куда тебе спешить, — сказали мужики. — Оставайся с нами. Вот валки подберем — это у нас последнее поле. И что-нибудь сообразим на радостях. Посидим, праздник себе сделаем. Ну... Не отрывайся от народа.
Сергею не трудно было согласиться.
— Вера, что у тебя там в коробке? Оставь нам хлеба. Да тут и мясо еще есть. Сложи в чашку. И компот. Да вернем мы всю твою посуду, не боись. И кружки оставь само собой. Да все тебе утром прямо на кухню доставим. При тебе Кольку поручаем. Сговорчивая ты баба. Таких только мужики и любят.
Повариха уехала.
Комбайнеры заторопились.
— Сергей, может, с кем в кабине проехаться хочешь? Нет, рубашка у тебя легковата. Я уже у шапки уши опускаю. Наверху ветер просифонит.
Комбайны запустили, вывели на валки. Сергей сел в солому. Горячая, изжеванная пыль клубилась над кабинами и сваливалась шлейфом по тихому ветру. Машины жадно захватывали улежавшиеся валки, хозяйствовали, властвовали над расстеленной землей. Только маленькие фигуры комбайнеров казались замершими — темными силуэтами на вечернем поле и никак не проявляли себя: громадная машина сама по себе, неподвижные фигурки сами по себе — вечны. Ему даже показались они в своих кабинах над полем обреченными на неподвижность, как каменные истуканы на курганах. Хоть бы шевельнулись, хоть бы обнаружили признаки жизни. К нему даже подступало крамольное недоумение: столько часов сновать туда-сюда, биться в машине. Думают ли они о чем в своей неподвижности, живут ли? Столько часов в один конец и обратно, туда и обратно и много дней...
Подъезжали из деревни машины, пристраивались сбоку к комбайнам. Сергей увязывался с ними, трясся по жнивью и придерживал мешок от шнека. Пшеница хлестала по ногам, забивала ботинки. Когда машина была загружена до краев, Сергей соскакивал, вытряхивал пшеницу из ботинок и ждал новую.
Комбайнеры кричали что-то, но Сергей не разбирал их голосов и вблизи заметил, что мужики в кабинах все-таки живут.
Они вдруг, по им одним понятным сигналам, в одночасье остановились, собрались вместе, полазали по карманам, собрали в пачку деньги, вручили Кольку и отправили его в деревню с машиной.