— Это как, талант или ты разучил все?
— Ну, талант!.. Нет... Просто, что слышу в себе — все на баян перевожу. Ну... проигрываю. Вот про... про вечер этот можно сыграть.
— На хрена... Симфонию поди какую-нибудь начнешь, — не согласился Колек. — Я как-то не люблю даже на баяне всякие переборы. Тирли... Тирли... Начнет прыгать туда-сюда. Вроде он вот как хорошо может. Не поймешь... А другой как заиграет, все... Это — музыка. Все понятно. Что-то как подмывает тебя...
— Про пьянку нашу можно сыграть. Про вас кого-нибудь.
— Как это?
— Ну давай, дядя Петя, я вас сыграю. Покажу какой вы есть.
— Ты что, Серега, разве можно человека музыкой изобразить?
— Сыграть? А вы скажете: угадал я его нет?
Дядя Петя — родня Сергею по матери. Еще мальчишкой Сергей бегал за ним по пятам, когда молодой еще дядя Петя ходил с орденами и медалями на гимнастерке. Когда умерла его мать тетка Наталья, дядя Петя зашел в закуток за сарай и плакал. Его нашла бабка Гурьяниха, подсела рядом и гладила по голове.
— Петь, Петь, Петь... Ну поплачь, поплачь, легче будет. Не держи горе в груди. Нет — рано ушла... Ох и песельница она была, Петя. Как за столом пела. „Черные очи, черные брови“...
— Я знаю. Украинская...
Дядя Петя соглашался. Успокаиваясь, вшмыгивал в нос натекшую на губы влагу и слезы. Промакивал лицо ладонью.
Сергей видел его тогда, любил, жалел и стыдился его слез — ему не хотелось, чтобы солдат в гимнастерке плакал. Какой же это фронтовик. Фронтовик — это...
Сергей громко, взрывными ударами, воспроизвел какофонию военных песен: „Марш артиллеристов", „Вася-Василек“, мелодию из кинофильма „Актриса", „Кто сказал, что надо бросить"..., „Землянку", „На безымянной высоте", и ту, что „нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим". На этой он подольше остановился, когда почувствовал, что у мужиков горестный холодок подъема, той сосредоточенности, когда бесконтрольно срываются все заклепки и человек непредсказуем в своем чувстве. И тихо, почти приостановившись, почти замолчав, глядя куда-то, помня и уже жалея, выговорил давние слова „Черные очи, черные брови". Выговорил эти слова и дальше не мог: глянул на дядю Петю Панюкова, уже пожилого и выпившего, и не узнал его. Нет, узнал... Он был там, на дровяном пеньке с бабкой Гурьянихой. Только глаза были другие — в недоумении и испуге.
Глядя перед собой, он налил себе кружку водки и выпил машинально безо всякой очереди и зло откусил корку. Вскочил. Походил вокруг. Остановился около Сергея. Хотел сделать какое-то движение или сказать что — не стал. Сел на свое место. Тогда только сказал:
— Давайте выпьем еще.
Выпили. Помолчали.
— Ну, Сергей, — сказал дядя Петя, — молодец, что остался. Правда, мужики?
— А ты ничо, наш парень, — похвалил Колек.
— А теперь слушайте... Кто это?
Сначала Сергей пародийно вывел плаксивую мелодию: „Вот умру я весною, похоронят меня, и родные не узнают, где могила м-о-я-я“...
Прервал ее надрывным выкриком: „Где мои семнадцать лет, А где мой черный пистолет?"... „Распроклятый сын, камаринский мужик, заголил жопу, по улице бежит". Потом Сергей пожалел „Камаринского мужика"— сыграл ему хорошую щадящую мелодию, извинительную. Потом эта мелодия начала портиться — вздрагивать, выпендриваться и под конец Сергей нарочно громко выявил на ладах: „Тырли... тырли..." И замолк.
Мужики развеселились, стали хохотать, обнимать запанибратски Колька.
— Точно!.. Это ты, Баламошка. Ну, Колек!.. Тирли... тирли... Где мои семнадцать лет. А!.. Я на твою лысину даже и не смотрю.
— И не он это, — заоправдывался Сергей; ему показалось, что в своей игре он далеко зашел.
— А вот это... в таком состоянии... ну, по пьянке, вы сможете слушать? хмель хочу перебить: все-таки много уже выпили. Я вот это люблю. Правда, она не под этот вечер сегодня.
„Я вспомнил вас и все былое"... Правда, хорошо кто-то о жизни подумал? Только слушают эту песню не у положка с алюминиевыми кружками и разломанным хлебом. Слушают ее в тихом зале... Хорошо же жить, правда...? — спросил Сергей. — Все-таки я пьяный сегодня. Много там было в кружке? Меру потерял...
— Мужики, по последней... Выпьем за Сергея. Он же нам сегодня помогал... Что же не повезло-то тебе, той зимой... А ты вот смотри-ка — выкарабкался. За что хвалю. — Дядя Петя Ларин прижал Сергея.
Мужики положок, бутылки, сумку уложили в чью-то кабину.
— Ну, домой. Сергей, с кем поедешь?
— Что-то ты малость затяжелел... — Ивана Панюкова подсадили в кабину.
В кабине он сразу ожил. Мотор у него завелся быстро.
С поля комбайны вышли на-дорогу — темноты большой еще не было.