На некогда каштановой макушке Вениамина Никитича Косякова образовалась устойчивая проплешина. Постоянное одиночество наложило унылую печать на сухое интеллигентное лицо, расчертив его морщинами, а водянисто-голубые глаза из-за золоченой оправы очков смотрели на мир устало и печально. Короче, в свои тридцать пять лет Вениамин выглядел на все сорок, и это не прибавляло оптимизма.
Пытаясь избавиться от грустных мыслей, Вениамин провел рукой по лбу и натолкнулся на почти высохшее махровое полотенце. Это что же, он еще и компресс себе делал?
Смахнув полотенце вялым движением на пол, Косяков откинул одеяло и спустил с дивана ноги. Если бы он наступил на оголенные провода, то и тогда вряд ли бы заорал так истошно — его ступни коснулись чего-то мягкого, ворсистого и несомненно живого. Опомнился Вениамин стоящим на диване и сжимающим пижаму у самого горла, а снизу, с коврика, на него смотрела громадная серая мышь. Морда мыши выражала явное неудовольствие, и Косяков вдруг отчетливо понял, что ночной кошмар имеет место быть на самом деле.
— Ну, че орешь? — брюзгливо спросила мышь и потянулась. — До чего нервные мужчины пошли, — пожаловалась она неизвестно кому. — Ну ладно, женщины. Они все время вопят. Но ты-то, — укоризненно обратилась она к Вениамину, продолжавшему стоять на диване в позе княжны Таракановой, застигнутой наводнением.
Но Косяков лишь по-рыбьи открывал и закрывал рот. Ни одного звука после истошного вопля он так и не сумел выдавить из перехваченного спазмой горла и только близоруко таращился на страшного гостя.
— Ох, и надоел ты мне, — устало созналась мышь и поднялась с коврика во весь свой немалый рост. — То с гвоздодером кидаешься, то орешь, как резаный. Давай вставай, умывайся, будем приходить к консенсусу, — произнесла она неожиданное слово. — Пока умываешься, я что-нибудь на стол соображу.
Как во сне, Вениамин опустился наконец с дивана и, забыв надеть тапочки, прошлепал в ванную. Холодный кафель пола несколько привел его в чувство. На кухне слышались звуки мышиной возни.
— Быстрее собирайся, — командовала мышь, перекрывая плеск воды из крана. — Опоздаешь ведь, а нам еще поговорить надо.
Всмотревшись пристально в Зеркало, Косяков обнаружил под обоими глазами по приличному синяку. Удар бутылкой тоже не прошел даром. Затылок ныл, и больно было прикоснуться даже к волосам.
Вениамин соскреб начинающую седеть щетину с подбородка, ополоснул лицо и принялся облачаться в конторскую униформу. Галстук, как он ни пытался завязать его ровно, все равно вышел с кривым узлом, и Косяков махнул на наряд рукой. К тому же из кухни его все время подбадривали и подгоняли.
Идти туда не хотелось, но, понимая безвыходность положения, Косяков все же пересилил себя. Оказалось, что за время его сборов мышь успела сварить два яйца и вскипятить чай. Сейчас она чинно сидела, деликатно подобрав под стул хвост, и терпеливо поджидала, когда Вениамин подойдет к столу.
Первое, на что обратил внимание Косяков, зайдя на злополучную кухню, так это на пол. Щель была аккуратно заделана, доски на месте и даже плинтус прилажен, как положено. Гвоздодера нигде не видно.
„Прибрала, гадина", — подумал Косяков и бочком пробрался на свое место.
— Значит, так, — мышь ловко катнула в сторону Косякова по столу яйцо, — от тебя толку мало, поэтому говорить буду я. Давай расставим точки. С тем, что я существую, ничего не поделаешь, — при этих словах мышь довольно огладила свое уродливое туловище. — Про эволюцию тебе рассказывать бесполезно, но я все-таки попробую. Помнишь, как ты купил в магазине „Зоокумарин" и напичкал этой дрянью кашу для приманки?