Перед самым входом в метро Вениамин предусмотрительно снял очки, чтобы не запотели, едва он войдет в теплое помещение, и сослепу налетел на неизвестно откуда взявшегося перед расхлябанными дверями юношу. Юноша был коренаст, одет в белый армейский полушубок, видимо доставшийся ему в результате конверсии, и надежно замотан черным шарфом. В руках он держал плакат, на котором крупно было написано: „Мы — против!".
— Одну минутку, гражданин! — юноша крепко взял Косякова под локоть. — Распишитесь под требованием!
— Э-э, — выдавил растерявшийся Вениамин. — Зачем?
— Вы что, за? — громко удивился юноша, и сразу же несколько прохожих остановились в отдалении, прислушиваясь к начинающемуся диалогу.
— За что „за"? — уточнил Косяков.
— Вот за все за это? - широко повел рукой демонстрант. — Вот за эту жизнь. Долой партократию! — патетически воскликнул юноша и высоко поднял плакат. — Долой большевистский произвол! Даешь товары! — Несколько устав выкрикивать лозунги, юноша вновь обратился к Косякову. — Вам нужны товары?
— Нужны, — согласился Косяков. — Мне нужны зимние ботинки.
— Вот видите, — удовлетворился ответом юноша. — Подписывайте!
Вениамин отчаянно завертел головой, пытаясь сориентироваться в обстановке. Прохожих, прервавших свой маршрут ради бесплатного зрелища, становилось все больше. Юноша напирал.
— Их сила — в нашей пассивности!,— призывал он, тыча плакатом куда-то вверх. — Мы — не позволим!
— Милок! — обратилась к оратору из толпы старушка с ярко-оранжевым альпинистским рюкзаком за плечами. — А макароны будут?
— Будут, бабуся, будут, — уверенно подтвердил юноша. — Мы — за макароны!
— А когда начнут сахар продавать? — поинтересовался строгий гражданин в каракулевой шапке пирожком.
— Надо им показать, что мы сила, тогда и сахар будет!
— Где записываются на сахар? — обеспокоенно воскликнула молодая мамаша с ребенком, закутанным в шаль так, что невозможно было определить его пол. — Кто записывает?
Она прорвала редкую цепь митингующих и вырвала из рук юноши карандаш. Толпа ринулась за ней.
Воспользовавшись образовавшейся давкой, Косяков ловко вывернул локоть из цепких пальцев юноши и скользнул в метро.
— Озверел народ, — тихо бормотал Вениамин, привычно проверяя, на месте ли бумажник. — Ну что за жизнь!
Последующая дорога не принесла успокоения. Через десять минут, оказавшись на другом берегу реки, Косяков еще долго ждал троллейбус, а потом трясся в набитом до отказа салоне до конечной остановки, моля только об одном, чтобы Бершадский оказался дома. И бог внял его молитвам. Дверь открыл сам Борис.
Широкой лысиной и короткой бородкой Борис удивительно походил на знаменитый автопортрет Сезанна. Но это был пьяный Сезанн. То ли Бершадский не успел еще отойти после вчерашнего вечера, то ли сумел освежиться с утра, но, увидев его, Косяков уныло подумал, что серьезный разговор вряд ли возможен. Некоторое время Борис тупо разглядывал его и, наконец осознав, что к нему пожаловал сам Косяков, возбужденно и радостно приветствовал дорогого гостя. У Бершадского оказалось кое-что припасено, и сейчас он немедленно хотел продолжить общение с другом на той же самой ноте, на какой они расстались вчера. Полбутылки водки на захламленном столе свидетельствовали, что накануне Борис все-таки сломил сопротивление бармена и теперь праздновал эту победу. Для полного счастья ему не хватало лишь свидетелей его торжества, и Вениамин пришелся весьма кстати.
Пока Косяков мотался по неубранной комнате в поисках, куда бы пристроить шубу, — вешалки у Бершадского не было, как, впрочем, и многих других необходимых в быту вещей, — а потом тщательно протирал очки, Борис принес из кухни второй стакан и с математической точностью разделил содержимое бутылки. Водрузив очки на нос, Косяков обнаружил перед собой почти полный стакан водки и отрицательно замотал головой, но этот отказ Бершадский воспринял так, как дрессировщик на арене цирка во время представления воспринял бы неповиновение тигра прыгать сквозь горящее кольцо. Громко, как шамберьером, щелкнув пальцами и изобразив на лице крайнее изумление, он удрученно покачал головой и проникновенно произнес сакраментальную фразу: „Ты меня уважаешь?".
Отзыв на такой пароль полагался только один, и он, не задержавшись, слетел с уст Косякова, после чего дальнейшее увиливание от исполнения дружеских обязанностей теряло смысл — в любом случае, пароль повторялся бы вновь и вновь, переходя от нежного пиано к оглушительному фортиссимо, и все окончилось бы полной капитуляцией отвечающего. Проигрывать в таких случаях Вениамин умел, поэтому, не говоря больше ни слова, мужественно сжал пальцами стеклянные грани и опрокинул стакан в рот.