Поселок у подножия горы назывался Пятибратск и был связан с причалом двухкилометровой дорогой, проложенной в объезд горы. Но это уже несущественно, как несущественно и то, что гора названа Пятибраткой, и тайна этого названия никому не известна.
Я жил в Пятибратске только два лета и больше не намерен там бывать. Нижеследующая история началась в мой первый приезд и оборвалась во второй, так ничем и не завершенная. Что знаю, то и расскажу.
С первых же дней полукилометровая сопка стала меня притягивать. Я ждал вечера, чтобы по одной из тропинок совершить крутое восхождение почти до самой вершины. Признаюсь, у камня, венчающего гору, я в то лето не побывал ни разу. Скажу больше: привлекал меня на Пятибратку не захватывающий вид с обрыва, не вечный ветер на вершине и тем более не процесс восхождения, после которого сердце невозможно было удержать двумя руками. Предметом моего тайного внимания была женская фигурка. Она появлялась у камня ежедневно после рабочего дня и неподвижно маячила до темноты, затем исчезала. Вместе с нею, по моим наблюдениям, приходила на гору только ее тень, поэтому я, будучи тогда молод, любознателен и не женат, навоображал всякой романтической бреди и — устремился.
На полпути к вершине, там, где кончались заросли боярышника и начиналась девственная обнаженность, тропинки сходились в одну и легко продолжали путь, а я, тяжело дыша, сворачивал кустами влево, потом поднимался, сколько позволял рельеф, поближе к верхней площадке и, скрываясь за последним бугорком, предавался наблюдениям и воображал бог знает что. Я и знакомился с ней самым непринужденным образом, и спасал ее от кого-то, и успевал остановить, когда она порывалась броситься в пропасть. После каждого подвига я нес ее, бесчувственную, вниз, она приходила в. себя и рассказывала мне каждый раз новую историю своего одиночества, а я, уже тогда начинавший проникаться реализмом, прикидывал, мягко ступая, до какого поворота тропинки хватит сил ее донести.
Разумеется, ничего подобного в первое лето не произошло. Никто не напал на мою красавицу, она не попыталась броситься с обрыва, а если бы попыталась, я, разумеется, не успел бы к ней из моего укрытия. Подойти же и просто познакомиться у меня не хватило духу. С расстояния в двадцать метров не составляло труда определить, что она не старше меня. Заводить знакомства с ровесницами я уже умел, однако что-то исходило от нее... Сказать „отталкивающее" в применении к действительно красивой девушке — значит напроситься на непонимание. Я скажу — „отстраняющее", „оберегающее", „останавливающее" — и буду надеяться, что из этих понятий вы сами составите представление о силе, которой она удерживала меня на расстоянии, ничего, впрочем, не зная о моей засаде. В последнем было легко убедиться по некоторым жестам, какие человек позволяет себе лишь в полной уверенности, что за ним не следят. Или уж в полном безразличии к зрителям.
Чаще всего она стояла на одном месте, но бывало, что прохаживалась перед камнем или присаживалась у его подножья на разноцветную вязаную сумку. Во всех случаях внимание свое она уделяла исключительно морскому горизонту. Это позволяло мне не только легко оставаться незамеченным, но и представлять ее то Ассолью, ожидающей алых парусов, то пособницей контрабандистов, предпочитающих просмоленые снасти, а то и живым маяком шпионской подводной лодки, предупреждающим, что бдительность пограничников сегодня высока и высадка агента невозможна. Главным же образом, поддаваясь обаянию романтической внешности, я видел ее художницей, которая творит ночами, потому что ей не хочется каждый день затаскивать на гору тяжелый ящик с красками.
Едва линия горизонта переставала разделять две потемневшие стихии, незнакомка подхватывала свою пустую сумку и усталым шагом спускалась в поселок, ни разу не проявив тех чувств, которые должна вызывать у человека ежедневно подтверждаемая бесплодность ожиданий, из чего я и делал вывод, что ее визиты на Пятибратку носят всего лишь созерцательный характер.
Как я уже говорил, подойти к незнакомке на ее наблюдательном пункте мне каждый раз мешала некая отстраненность ее от всего бренного. Чем ближе я представлял себя и ее наедине среди стихий, тем острее чувствовал собственную бренность, и не было силы, которая выгнала бы меня из укрытия.