Когда-то мы возьмемся за журнал! мочи нет хочется. Мы поместили бы там... полудневную денницу Рылеева, его же герб российский на вратах византийских (во время Олега герба русского не было, а двуглавый орел есть герб византийский и значит разделение империи на Западную и Восточную — у нас же он ничего не значит).
Угождать публике я не намерен; браниться с журналами хорошо раз в пять лет, и то К-ку, а не мне. Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза — мякина.
Толпа жадно читает исповеди, записки, etc, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы — иначе. Писать свои мемуары заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать можно; быть искренним — невозможно физически. Перо иногда остановится, как с разбега, перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать суд людей нетрудно. Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны... Презирать суд собственный невозможно. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением.
Испрашивая разрешение стать издателем... я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния. Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало бы мне... доход и избавляло от затруднений. Мне деньги нужны, нужны! Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы... Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово.
Я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости. До сих пор был я, слава Богу, независим и жил своим трудом. Б работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег, и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие.
Варварство нашей литературной торговли меня бесит. С-н опутал сам себя разными обязательствами, накупил романов и тому под. и ни к каким условиям не приступает; трагедии нынче не раскупаются, говорит он своим техническим языком. А книжная торговля, как и всякая другая, имеет свои сроки, свои ярмарки, так что оттого, что книга будет напечатана в марте, а не в январе, сочинитель может потерять несколько тысяч рублей, а журналист несколько сот подписчиков.
Если бы мы еще были очень беспечны, легкомысленны, сумасбродны — ничуть не бывало. Обнищавшие и унылые, мы тупо подсчитываем сокращение наших доходов.
Но деньги — дело наживное. Главное, были бы мы живы. Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы... буду жив, будут и деньги... Недаром же пустился в журнальную спекуляцию — а ведь это все равно что золотарство, которое хотела взять на откуп мать Б-ва: очищать русскую литературу есть чистить нужники. Сам съешь! — ...все наши журнальные шит и критики основаны на сам съешь. Б-н говорит Ф-у: ты лжешь, Ф-в говорит Б-ну: сам ты лжешь. П-й говорит П-у: ты невежда. П-й возражает П-му: ты сам невежда, один кричит: ты крадешь! другой: сам ты крадешь! — и все правы. Было время, литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок. Мы все больны — кто чем. Мы живем в дни переворотов — или переоборотов (как лучше?). Никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! все в одиночку. Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю...
Посидим у моря, подождем погоды. Все смуты похожи одна на другую. Не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженнее!
У меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получил уж полицейские выговоры и мне говорили — вы не оправдали и тому подобное. Что же теперь со мною будет? В вопросе счастья я атеист... Впрочем, ничего не ушло. Может быть... я буду хозяин нового журнала.