„Значит, я дурочка, — сидела, сжавшись, Катя. — Мы все больные. А я еще и дурочка. Взрыв-то на Украине был — когда я второй класс закончила... стало быть, они считают, я осталась неразвитой... кретинкой... Но ведь это не так? Если до нынешней весны никто ничего за мной не замечал? И только здесь, в чужой земле заметил? А может быть, не я, а они изменились? Ожесточились? „Воровское время", говорит отец. Но не все люди воруют. И потом... мама приносит с фермы молоко... стало быть, мы сами воруем? Сказать? Скажут, совсем спятила. Нас государство обидело — имеем право для сохранения и без того урезанной нашей жизни..."
Катя теперь с утра до вечера молчала. Уже шел сентябрь, хлеба убрали, но на обмолот были призваны все старшеклассники. Катю почему-то не приглашали на хозработы — видимо, в самом деле она считалась больной. — А в библиотеку я могу пойти? — спросила Катя у своего сторожа Вити. — Некогда мне тебя провожать. Если хочешь, напиши, чего тебе принести. Принесу. Шел лиловый ледяной дождь. Катя сидела, включив электричество, и читала „Сказки народов мира". Она сначала попросила брата принести ей книги, посвященные творчеству Микельанджело, чей Страшный Суд в Риме потряс ее бедное сердце. Она, помнится, рыдала после экскурсии не меньше часа, ее отпаивали джюсом, успокаивали... Витя сказал, что таких книг в сельской библиотеке наверняка нет, пусть сестренка попросит что-нибудь попроще, например, русские народные сказки. Подумав, Катя вдруг согласилась: „А почему нет?" Она давно не читала сказок. И когда Витя принес ей этот толстенный том с золотыми буквами (его, кажется, ни разу не брали читать), Катя как открыла книгу, так и сидела теперь с утра до вечера. И как-то позабыв, что сам Витя ей предложил взять сказки, родители с жалостью глядели на великовозрастную дочь, читавшую страстно эти глупые байки про царей, прекрасных царевен и смелых пастухов. И уже в соседях знали, что читает Катя Жилина. Мать черномаечного Володи, Анна Тимофеевна, принеся как-то собственной сметаны на дне баночки для соседки-дурочки, долго вздыхала, стоя возле Кати, которая даже не заметила сметаны — все бегала светлыми глазками по страницам. Конечно же, Катя краем глаза узрела толстую в рыжей вязаной кофте до колен старуху с красными жилистыми руками, но о чем с ней она могла говорить? Раз считают балдой, она так и будет вести себя — меньше приставать будут. Глаза ее застилали слезы обиды, но сказки, справедливые и волшебные, уводили ее прочь от этого дикого мира, где люди друг друга не любят. „Ах, как хорошо в сказках! Добрый молодец — сразу видно, что он добрый... ведьма — сразу видно, что ведьма... все понятны, и с первой строки знаешь, кому верить, кому нет... Но ведь в деревне Чудово так же почти было? И в окрестных селах? А может, в этом селе народ с самого начала собрался чужой, вот почему никто никому не верит? Может быть, в Михайловской школе мне повезет с друзьями..."
Увы, когда ее на первый раз Витя отвез на тракторе в Михайловку мимо березового криволапого леса, мимо пасеки, черневшей под дождем, взволнованная ожиданием чего-то нового, светлого, необыкновенного, Катя столкнулась с таким же, как в Желтом Логу, раздраженным народом. Катя по характеру своему вела себя тихо, но уже на третьем уроке ее пересадили на „Камчатку" по просьбе ее соседки по парте, румяной Риммы. — Она из „этих "... она радиоактивная... — услышала Катя. Домой она шла одна — три девочки и один мальчик из Желтого Лога демонстративно убежали вперед. Осенью рано темнеет, дорога глинистая, скользкая, Катя брела, обходя лужи и соскальзывая ботиночками в жижу. А если идти по стерне, то соломинки хлещут по ноге и рвут колготки. Катя тащилась к мерцающим вдали окнам неродного села и вспоминала печальное, невероятно прекрасное лицо Марии, матери Христа в каком-то соборе, она уже путалась... Мария склонила голову, и на руках ее мертвый юноша. Гид рассказывал, что нашелся какой-то безумец — швырнул в Марию железным предметом, кажется, отверточным ключом, и отшиб у скульптуры кончик носа. Нос потом приклеили, поправили, но вот нашли ли изверга? Наверняка это не итальянец, говорил гид в клетчатом пиджаке, с розочкой в кармане. Наверное, француз. Но Катя читала французские народные сказки, и у них тоже народ был умный и добрый. Или он испортился после того, как на них напали немцы и правили там несколько лет? Но ведь и у немцев какие чудесные люди в сказках? На флейтах играют, поют и пляшут, а если надо за работу взяться — засучат рукава и все берутся, даже их короли! В десятом классе Михайловской школы не нашлось ни одной девочки, ни одного мальчика, кто подошел бы к Кате Жилиной и сказал: „Давай дружить". Березовские держались отдельно, желтологовские — отдельно, „хозяева" — михайловские — само собой, вели себя нагло и неприятно. Ах, почему говорят „солнечное детство", „золотая юность"? Самая тяжелая в жизни пора... Хотя и потом... какие такие радости у мамы, у папы? Вообще, зачем люди родят друг друга? Если сами мучаются... Но ведь было же когда-то в нашей деревне нам хорошо? И в сказках не все же выдумка?.. Наконец, на перемене к одиноко стоявшей у батареи отопления Кате (какая горячая батарея, — хоть погреться перед дальней дорогой под мокрым снегом...) подошел, загребая, как клоун ногами, красногубый в очках Котя Пузиков. Он был тщедушный мальчик, но, кажется, сын начальника милиции, и никого не боялся. Подошел, протянул руку — Катя машинально протянула свою. А он хмыкнул и, схватив ее руку, приложил к ней левою рукой какую-то трубку с лампочкой — и лампочка загорелась красным светом. — Точно радиоактивная!.. — возопил паренек. — Тобой надо облучать помидоры в теплицах... хотя есть их потом — тоже станешь радиоактивным! Детей не будет никогда! — И заржал, как козел.