— Откуда она?
— От верблюда... — вздохнул я.
— Значит... это ты тогда ее увел?
— А кто? Прасковья, что ли? Здорово я тебя обдурил! В кармане дырка, вот она в эту дырку и туда... — Я тряхнул мешковатой штаниной.
Серега подумал, помигал. Потом добродушно посмеялся:
— Хитрый ты. А я тебе поверил.
— Ты это... Не злись на меня. Вот она, забирай...
— Да я не злюсь, — Серега взял монету, повертел в толстых пальцах. — А с чего это ты? Ну, сперва стянул, а теперь...
— Так... Потому что скоро уеду. В другую школу пойду. А мы с тобой... Ну, все же два года в одном классе. Хоть не на одной парте, а все равно почти рядом.
Серега кивнул: понятно, мол. Подумал. И протянул монету обратно.
— Бери насовсем.
— Правда?
— Ага. Мне она по фигу, я ее тогда случайно... нашел. А тебе... Ну, вроде как память.
Вскоре мы переехали на улицу Нагорную. Это было далеко от Смоленской. И прежняя жизнь отодвинулась, стала казаться давней. Заслонили ее другой дом, большая школа-семилетка, новые знакомства.
И оказалось, что даже для большой дружбы расстояния ставят барьер.
Конечно, я часто вспоминал Володьку и даже раза два приходил к нему. И мы были рады друг другу. Но сам он у меня на Нагорной ни разу не появился. А время бежало быстро. И постепенно мы стали друг для друга — прошлым.
Потом, казалось бы, появилась возможность восстановить нашу дружбу: через два года мы перебрались с Нагорной на улицу Грибоедова, а она совсем недалеко от Смоленской.
По дороге в школу и обратно я теперь часто ходил мимо володькиного дома. Но зайти к нему так и не решился. То время, в котором мы не виделись, казалось мне громадным. Оно, это время, отделило меня от Володьки и вообще от той жизни, когда я был третьеклассником начальной школы номер девятнадцать. И от Галки с Лилькой отделило, к ним я тоже не заглядывал.
Впрочем, с Володькой мы несколько раз встречались — прямо на улице. Ну... и ничего. Поздороваемся, поговорим о том, о сем и разойдемся. Володька смотрел, как и прежде, открыто и ласково, но словно... издалека, что ли. Наверно, тоже из той давней поры, когда мы были вместе.
А потом я узнал, что Володька куда-то уехал. Насовсем. И больше ничего мне о нем неизвестно.
Зато недавно я видел Володьку во сне.
Сон был длинный, подробный, ну прямо кино. Только такое кино, где я не в зале, а как бы внутри экрана.
Я видел, что мы с Володькой живем в небольшом, уютном таком пионерском лагере. Даже название помню — почему-то „Бобренок". Это слово на ленточках наших бескозырок.
Да, мы все тут носим голубые бескозырки и белую пионерскую форму, словно в Артеке или где-то еще на Юге. Но „Бобренок" вовсе не у моря. Он на краю бревенчатой деревни, недалеко от смешанного — ели да березы — леса, которым поросли пологие склоны. Скорее всего, здесь отроги Уральских гор.
Мне и Володьке уже не девять лет, как на Смоленской, а двенадцать-тринадцать. К тому же, мы в разных отрядах. И поэтому за всю смену ни разу не подошли друг к другу. Даже не здоровались, когда сталкивались на лагерных дорожках. В этом не было ни вражды, ни отчужденности, скорее -стеснительность и виноватость за угасшую дружбу. Или даже сомнение. „Может, это и не Володька", —думал я. А он думал, наверно: „Вдруг это не Славка?"
Во сне я помнил все, что было в лагерной смене, но само действие сна разворачивалось, когда эта смена почти закончилась. В последний день.
День выдался хлопотливым: бегали ребята, суетились вожатые — все готовились к заключительной линейке и прощальному костру. Завтра утром должны были приехать автобусы.
Я почему-то ни в чем не участвовал. В этакой рассеянной грусти бродил вдоль лагерного забора. Я смутно чувствовал, что это не первое мое детство, что когда-то я был уже большим, а потом как-то незаметно опять стал шестиклассником. Но эта догадка не удивляла и не тревожила меня: то, что случилось, я воспринимал как закономерность. Было только печально от того, что смена кончается и как все сложится дальше — непонятно (может, опять стану большим?)
Вот здесь-то и подошел Володька. Сказал как ни в чем не бывало:
— Пойдём побродим вдвоем. А то за всю смену ни разу даже не поговорили.
Конечно, это был он! Со знакомыми серыми лучистыми глазами, с косой светлой челкой, со знакомой родинкой на мочке уха. С ласковой полуулыбкой и всегдашним пониманием во взгляде. Подросший, но все равно самый что ни на есть Володька.
Я тихо обрадовался. И мы пошли по краю деревни, потом через мелкий березняк, в котором прятались темные приземистые сараи. Тропинка вела в гору. Она была натоптанная, широкая, мы шагали рядом, касаясь друг друга локтями. Шли и молчали. Но молчание наше не было тяжким и неловким. Была в нем спокойная радость от того, что мы вместе.