Мы оказались в темном помещении — неожиданно сухом и просторном. Постояли, держась за руки и привыкая к сумраку. Скоро стали видны этажи полок с косо стоящими книгами — большими и явно старинными. Но Володьку интересовали не книги. Он знал заранее, зачем сюда шел. Он подвел меня к стеллажу и с нижней полки взял сверную в трубку бумагу.
— Вот... нашел... — шепот его разнесся по подвалу.
— Что это? Карта? — спросил я. Таким же шепотом.
— Нет. Чертеж велосипеда. Нашего. Помнишь?
Я помнил. Но не понимал.
— Теперь он уже не такой. Вот... — И бумага с шелестом развернулась.
Словно по заказу пробился в подвальное окно широкий пыльный луч. В этом свете я увидел, что чертеж— синий и звездный. Это было похоже на карту неба, где из лучистых светил составлено крупное созвездие. Звезды соединялись белыми линиями, которые образовывали рисунок велосипеда.
— Ну вот, — вздохнул Володька. — Теперь на нем можно хоть куда.
— Куда „хоть куда"? — спросил я, ощутив нервный холодок. И намек опять шевельнулся во мне.
Володька не ответил, словно боялся чем-то огорчить меня.
Мы торопливо выбрались на улицу, сели на кирпичный поребрик, ограждавший окно подвала. Володька стал смотреть в трубу. Я не удивился, увидев, что она теперь не бумажная, а медная, раздвижная. Подзорная.
— Вовка, можно я тоже гляну?
— Глянь. Пока еще можно, — сказал Володька непонятно. И я не решился посмотреть в окуляр. Взял трубу и положил на колени. Желтый металл был тяжелый и очень холодный. Пахло от трубы медной окисью. (А еще говорят, что не бывает в снах ни ощущений, ни цвета, ни запахов!)
— Ну что же ты, — мягко сказал Володька. — Смотри. Вон туда. Там уже виден поезд.
Я поднял трубу. Между церковью и пожарным депо начиналась длинная прямая улица. В конце ее увидел я приближенную трубой железнодорожную насыпь. На ней пускал пар и двигал шатунами крошечный, словно игрушка, паровоз. Очень еще далекий. За ним тянулись зеленые вагончики.
— Значит, скоро уедешь? — с печалью понял я.
Володька, не глядя на меня, кивнул.
Я сказал не то, что хотел:
— А как же линейка в лагере? Тебе попадет.
Володька чуть улыбнулся:
— Теперь не все ли равно?...
От сидел в метре от меня. Опустил голову, шевелил пальцами босых ног и травинкой трогал на листе подорожника божью коровку.
„Божья коровка, улети на небо..." — вспомнилась мне присказка, которую знают все ребята (и Том Сойер знал). Я посмотрел на Володьку сбоку: медленно и внимательно. И наконец понял, что он умер.
Нет, не сейчас он умер, а уже какое-то время назад. Скорее всего, еще до лагеря. Он вовсе не был похож ни на мертвеца, ни на призрак — почти обыкновенный Володька. Но... именно почти. Была в нем чуть заметная, осторожная отстраненность, словно он боялся испугать меня. И еще — что-то похожее на невидимое свечение. Какая-то особая ясность в облике (несмотря на растрепанную челку, мятую рубашку, испачканные штаны и перемазанные кирпичной пылью ноги). Теперь слова „светлый мальчик" подходили ему больше, чем когда-то.
Да, сейчас я видел, что он из другого мира, не здешний. Но ничуть не боялся. Появилась только теплая такая грусть. Но в то же время и радость: от понимания, что жизнь человеческая не кончается после того, что мы называем смертью...
И все же Володька был, вот он — осязаемый, близкий. Он встал. Посмотрел в яму у подвального окна. Улыбнулся:
— Похоже на бассейн фонтана. Да?
— Да... немного, — неуверенно отозвался я.
— Давай бросим туда по денежке. Такая примета.
— Чтобы снова встретиться? — обрадовался я.
— Нет, — вздохнул он. — Чтобы не забыть...
Я послушно пошарил в карманах парусиновых штанов, но там было пусто.
Володька торопливо указал:
— У меня есть. Как .раз две.
Я вдруг подумал, что он достанет из кармана старинные двухкопеечные монеты — те, что я нашел в старухином саду. Но у Володьки на ладони оказалась пара обыкновенных пятнашек.
Мы бросили одновременно. Вода вздрогнула. Две белые денежки были хорошо видны на кирпичном дне.
— Пойдем, — шепнул Володька. И взял меня за плечо. Хотя он и умер, ладонь у него была теплая.
Мы пошли по улице, ведущей к насыпи. Володька не убирал руку с моего плеча. Я смотрел под ноги, но вдруг ощутил Володькину улыбку. Он спросил:
— А зачем ты написал в своей повести, что хотел отдать польскую монету Сереге Тонкошееву? И что он тебе ее подарил...
Я сбил шаг. Спрашивать „откуда ты знаешь", не имело смысла.
— Ну... а что такого? — пробубнил я пристыженно.