Но я ошибся.
Старуха после еще не раз являлась ко мне (и правда, словно графиня к Германну). И в нехороших воспоминаниях, и в снах. Не хотела, чтобы я забыл о ней. Иногда она даже возникала в книжках, которые я писал. Не обязательно в собственном обличье. Иногда — в роли бездушного школьного надзирателя, иногда — в виде хозяина огорода, который изловил перепуганного мальчишку. Порой она превращалась в свирепого папашу, который считает, что лучшее средство воспитания сына — страдание тела и души. Становилась эта ведьма и чудовищем, которому чужая боль доставляет сладкую радость.
Я отчаянно воевал со всеми этими воплощениями старухи, но всегда она ускользала от окончательной мести.
И сейчас, видимо, ускользнет. Хотя впервые написал я про нее все очень точно. Едва ли взрыв печки принес ей ощутимый вред. Старуха жива, несмотря на то, что прошло с той поры много лет. Она жива, потому что вселилась во множество других злых людей. Их немало вокруг — тех, кто обрекает ребятишек на мучения. Немало пришлось мне их встречать в своей жизни.
И, честно говоря, сейчас я не пожалел бы для этих „старух" не только начиненного порохом полена, но и крепкого фабричного фугаса...
Однако в тот день, когда пришла Галка, я радовался от души. Мне казалось, что ведьма от меня и от всех на свете ушла в прошлое.
А Галка вдруг спросила:
— Можно мне взять у вас книжку Марка Твена? Хоть всего на недельку. Мы с Лилькой так соскучились по Тому и Геку!
Мама вздохнула и посмотрела на меня с многозначительным упреком. Дело в том, что осенью я дал почитать „Тома и Гека“ Юрке Косову — новому своему однокласснику, тот еще кому-то, а этот кто-то другому... И книга „ушла".
— Может, еще вернется... — неуверенно утешила меня Галка.
Книга вернулась через сорок с лишним лет.
Конечно, не та самая, но в точности такая же...
Мы с женой и сыном Алешкой путешествовали на теплоходе „Юрий Андропов" по Волго-Балту. В 1990 году. Неспокойный был год, по радио звучали скандальные политические речи. Но все-таки люди плыли, отдыхали. ..
Через пять суток после отплытия из Москвы теплоход пришел в Ленинград. Наше семейство примыкать к экскурсиям не стало, пошли мы самостоятельно — смотреть город, навещать родственников и знакомых.
Город был замусорен. Дул серый зябкий ветер, гнал вдоль домов и коммерческих киосков обрывки газет, фантики от жвачки и мятые листовки. Неуютно, неприветливо. Не то что при прошлых свиданиях с Ленинградом.
Где-то в центре, кажется, на Литейном проспекте, зашли мы в букинистическую лавку „Академкниги". И вот там-то я увидел на витрине удивительно знакомую, просто родную синюю обложку с отпечатанными полукругом (как на кожухе пароходного гребного колеса) буквами: „Марк Твен".
И стоило это сокровище пятнадцать рублей.
С этой минуты все в Ленинграде стало для меня другим. Словно вдоль пыльных тротуаров зацвели одуванчики — те, что в моем детстве буйно росли по канавам и кюветам на улицах Тюмени.
Я ходил, смотрел, встречался, а главным чувством все равно была радость, что в моей сумке лежит та самая книга.
Вот приду на теплоход, найду укромный уголок, открою сладко знакомые, напечатанные в два столбца страницы... Том, Гек, Бекки, Миссисипи, остров Джексона, таинственная пещера. Кардифская гора. Город Сент-Питерсборо.
Туристическая жизнь все же замотала меня. И остаться наедине с книгой я сумел лишь, когда „Андропов" отошел от речного вокзала и двинулся вверх по течению, к Ладоге.
И вот оно, возвращение в давние годы:
„— Том! .
Никакого ответа.
— Том!
Никакого ответа.
— Куда же он запропастился, этот несносный мальчишка?..."
— Куда ты запропастился? Мы обегали весь пароход! — Это подошли жена и сын. — Пойдем в бар. Там твое любимое пиво...
— Потом.
И я опять остался с книгой. На кормовой палубе, где надстройка защищала от ветра.
А неподалеку шумная толпа туристов устроила что-то вроде митинга: правильно или нет, что Ленинград хотят переименовать в Санкт-Петербург?
Я не знал, правильно это или нет. Вроде бы, с исторической точки зрения справедливо. А с другой стороны, Ленинград жаль. Столько с этим названием связано... И для всего народа, и для меня. В Ленинграде в пятьдесят девятом я проходил журналистскую практику. Здесь я впервые увидел большие парусные суда — баркентины. Здесь первый раз открылся мне морской простор — гладь Финского залива...
А впрочем, переименовывайте... Не так уж это важно... Многим это придется по душе... И мой отчим, Артур Сергеевич, очень бы порадовался. Он всегда был большим любителем старины. Правда, отчима давно уже нет на свете. Он умер в шестьдесят четвертом году, седьмого ноября, когда по радио играли праздничные марши, а мой младший брат ушел на демонстрацию.