А я тогда жил в Свердловске...
Я приехал в Тюмень в тот же вечер. И впервые в жизни испытал горькие тяготы похоронных дел.
Похоронили отчима на рекой Турой, на старом Парфеновском кладбище. Был совсем зимний, даже морозный день.
Когда зарыли могилу, я над холмиком выстрелил из старой „тулки“ отчима, из обоих стволов. В память об охотнике и путешественнике, знавшем нелегкую жизнь в сибирских лесах и тундре. То ли патроны отсырели, то ли сильный холод был виноват — ружье хлопнуло слабо, почти неслышно. А когда я опустил стволы, из них покатились в снег дробинки — словно свинцовые слезы.
Ну и ладно, что негромко. Пусть. Не в этом дело.
На следующий день я опять приехал на кладбище, купил в конторе жестяной номер для регистрации. Он был очень похож на велосипедный, только сверху выдавлено прессом не „велосипед", а „могила“.
На тропинках намело сугробы, я пробирался к могиле чуть не по пояс в снегу. Прибил номер к подножию деревянного красного обелиска. Я думал, что могила с номером будет сохраннее.
Несмотря на номер, время не сохранило могилу отчима.
Мама с братом весной переехали в Свердловск. Много лет потом они и я не были в Тюмени. На кладбище иногда ходил дядя Боря, он жаловался в письмах, что разыскивать могилу становится все труднее: кладбище закрыли, оно зарастало. В последний свой приход дядя Боря могилу уже не нашел, устал, заблудился.
И я не нашел, когда наконец приехал на Парфеновское кладбище. Помнил, что место недалеко от овражка, тянувшегося до реки, среди берез и пустых кустов. Но овражек теперь скрыт сплошными зарослями, холмики сравнялись с землей, ни крестов, ни обелисков. И я положил цветы у чуть заметной кладбищенской тропинки, в траву. Все равно отчим где-то в этой земле. Мир его праху.
А помочь найти могилу, вспомнить, показать уже никто не может. И дяди Бори уже нет... Многих нет, о ком написано в этой повести...
Но есть город Сент-Питерсборо.
И вот его-то уж ни в коем случае нельзя переименовать в Санкт-Петербург! Нельзя, а то он исчезнет с лица Земли. Из памяти многих людей.
А пока он по-прежнему зеленеет на берегу могучей старой Миссисипи, на которой пыхтят колесные пароходы. Славный такой городок, где Том и я, Володька и Гек, Бекки -и Галка с Лилькой по-прежнему устраиваем в заросших переулках игры в разбойников и запускаем над речными откосами трепещущих бумажных змеев. А маленький Игорек Горохов сидит на изгороди, хитро поглядывает на нас и болтает растоптанными валенками.
Хотя, если говорить по правде, на берегах Миссисипи никогда не носили валенок. Ни зимой, ни тем более летом.
Но это не так уж важно. Вернее, совсем не важно. Верно, Игорек?
Николай Осянин
ШКАТУЛКА РЫЦАРЯ
Кипр. 15 июля 1085 года до н. э.
...Уну-Амон, торговец, отправленный Хирхором, верховным жрецом отца богов Амона, в Финикию закупать лес для закладки новой священной барки, с отвращением пил горькое кипрское пиво и время от времени молитвенно складывал руки на груди, при этом его круглая, . коротко стриженная голова непроизвольно дергалась — следствие раны, полученной в стычке с разбойниками где-то под Танисом. Сирийское море набегало на плоские песчаные берега, занимало все окна деревянного дворца и весь горизонт, нагоняло тоску своим смутным немолчным гулом.
Уну-Амон, торговец, доверенный человек Хирхора, был пьян. „Я брожу по улицам, от меня несет пивом, — горько думал он. — Запах пива отдаляет от меня людей и отдает мою душу на погибель. Я подобен сломанному рулю, наосу без бога, дому без хлеба и с шатающейся стеной. Люди бегут от меня, мой вид наносит им раны. Удались от пива, несчастный Уну-Амон, забудь про горький напиток тилку!..."
Так он думал, пил пиво и клял судьбу.
„Я научился страдать, — клял он судьбу. — Я научился петь под флейту и под аккомпанемент гуслей. Я научился сидеть с девицами, умащенный, с гирляндой на шее. Я колочу себя по жирному животу, переваливаюсь, как гусь, а потом падаю в грязь... “
Уну-Амон страдал.
Снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами к Смендесу, захватившему власть над севером Египта и назвавшемуся гордо Несубанебдедом, Уну-Амон давно не имел ни указанных грамот, ни идола. Египет, ввергнутый в смуту, пугал его. Разбойники на море и разбойники на суше пугали его. Пугали мор, болезни, пустыни, внезапные смерчи над тихими островами и водяные столбы, разрущающиеся над прибрежными скалами.