Сначала в комнату сунулись стрельцы, из коренных. Поводили влево-вправо стволами дробовиков, Феодору отогнали в угол. Даром что все в древолитовой броне с головы до пят, а глаза все равно напуганные, понимают, что не к корчмарю на кисель зашли.
Следом через порог шагнул теневой. Кожаный плащ заговорами расшит, в пальцах правой руки ветер свистит, на плече финист когтями перебирает. Не иначе как сам начальник сыскного приказа Евпат Скорнило лично в гости пожаловал.
— Ну, здравствуй, Соловушка!
Ласково сказал, душевно. А в глазах, как в зеркале, заранее приговор написан — рудники глубокие да на годы долгие.
— Обознались, ваше благородие, — просипел Рахмет. — Ошибка, должно быть, какая. Из Подвеевых мы, никаких Соловушков тут отродясь…
Тотчас воздушный кулак въехал Рахмету под ложечку, аж слёзы навернулись. Чтоб не сомневался, значит.
Теневой, брезгливо сметя сапогом в сторону ломаные перья, подошел близко-близко, так что остроклювая голова финиста оказалась прямо перед щекой Рахмета.
— Ты меня, древляной, байками не корми, — тихо сказал Скорнило. — Пора за дела ответ держать.
Птица коротким и быстрым движением клюнула Рахмета в шею, выдирая клок кожи с мясом.
Вошел листвяной, затоптался в дверях. Очки на носу, бороденка пегая, повадки ученые. Вот, стало быть, кто с дверью разобрался. Развернул он себе перед носом приказной свиток и забубнил надтреснутым голоском:
— Рахмет Подвеев, сорока лет от роду, древляного рода, сословия разночинного, а отныне разбойного, третьего дня заочно приговорен судом Срединного округа к острожному бытию вплоть до особого указания градоначальника лично. Острог подлежит замене на каторжные работы в рудниках Шатурского края — по ходатайству Теневой Думы и в связи с вопиющей нахрапистостью учиненных подсудимым злодеяний, список коих…
Не сдержала тяжелого вздоха Феодора. Теневые ничего не забывают и никогда не отступаются. А тут такой случай отблагодарить за ущерб, нанесенный их имуществу.
Пока листвяной перечислял вскрытые хранилища и ограбленные златовозы, ретивые стрельцы, задрав руки, обшарили на Рахмете одежду. Сдернули с мизинца печатку, сорвали с шеи цепочку со Священным Древом, простучали подошвы сапог — нет ли тайников.
Во дворе ждал черный «воронок» с сонным водителем, у ворот мялся перепуганный околоточный, на цепи внатяг подергивал лапами скованный листвяным заклятием Оглоед.
Рахмета в исподнем запихнули на заднее сиденье, запястья в наручниках, рот стянут подгнившей тряпкой. По бокам уселись рослые стрельцы.
За окошками потянулись частоколы Марьиной Рощи, исконного древляного поселения, обиталища служивого и торгового люда, вотчины воров и перекупщиков.
Потом под колесами застучали булыжники мостовой.
Если на Лубянку, подумал Рахмет, то беда. И себя не спасешь и друзей подведешь. Одна надежа, что и так забита Лубянка, полнится через верх задержанными по кудесным делам и для простого осужденного уже не найдётся места…
«Воронок» подле Самотеки свернул на Садовое. Миновал и Сухаревку, ощерившуюся конурками торговых рядов, пустыми в этот час, и ровный строй доходных домов по обе стороны Черногрязской — а это означало, что везут в «Таганку».
Редкие духовые светильники бросали им вслед желтушные лоскуты.
Немеркнущая еще спала — и оттого не знала, что знаменитый Соловей, былинный злодей, долгие годы наводивший страх на все приказы, принадлежащие княжескому теневому роду, препровождается по ее улицам в оковах и с вонючим тряпьем во рту на пересылку, чтобы вскоре раз и навсегда пропасть в болотах Шатуры.
Буки
Было предчувствие, что сразу поволокут в пыточную. Однако в «Таганке» не оказалось даже дознавателя. Стража ограничилась легким мордобоем, после чего Рахмета расковали, всунули в полосатую острожную рубаху и швырнули в холодную.
Весть о поимке Соловья бежала впереди него. Таганская пересылка изнутри жила своим уставом. В переполненной холодной яблоку было негде упасть, но Рахмету со всем почтением выделили местечко наверху. Он упал на неструганые доски и закрыл глаза.
Духота и запах сотен немытых тел заставили его окончательно поверить — попался! Обещание вернуться, данное Феодоре, не было пустословием, однако предстояло потрудиться, чтобы выбраться с пересылки или сбежать во время перевозки.
Лучшие места в холодной занимали признанные воры из листвяных и древляных, да коренные, сплошь налетчики да убивцы. Преступников теневого рода здесь не водилось — по княжьему повелению их уже давно содержали в своих, отдельных острогах.
Ближе к выдолбленной в углу вонючей выгребной яме жались древляные, что проходили не по блатному, а по кудесному делу. Мальчишки, вышедшие на Лубянскую площадь со своими нелепыми призывами, глупыми мечтами о равенстве между родами. Кудесный приказ вязал их пучками, но доброхотов не переводилось — тем более что накануне празднования пятисотлетия княжеского дома власть старалась держаться помягче и крикунам грозила от силы дюжина плетей. Блатные кудесных не жаловали, и молодняк жался в углу испуганным стадом.
Рахмет с любопытством прислушался к разговору, затянутому одним из коренных с доверчивым кудесным — худым черноглазым пареньком. Тот и заговорить не успел, как сразу выболтал коренному свое имя.
Охрана по одному выкликала кудесных. Мальчишки уходили и больше не возвращались — по порции горячих на спину, и домой, к мамкам-папкам, а те небось и сами добавят.
Козява — так коренной представился незадачливому кудесному — добродушно предложил мальчишке попить из своей плошки. Тот заколебался, но согласился, опасаясь оскорбить отказом.
Рахмет приоткрыл глаза — и успел заметить, как одним движением пальцев Козява выковырнул из-под ногтя невидимое глазу зернышко и уронил его в плошку. Беспечный паренек сделал несколько больших глотков — в холодной и впрямь было жарко, а от страха и у матерых волков горло сохнет. Рахмет только вздохнул, да и повернулся на другой бок.
К его лежанке протиснулся какой-то листвяной. По суетливым повадкам легко было догадаться, что он в услужении.
— Соловей, тебе Кабан велел передать…
Ну, точно!
Поспевала воровато оглянулся и приблизил к Рахметову уху тонкие, змеюками гнущиеся губы.
— Через час стража сменится, а у нас там человечек. Выведет, будто на допрос, а на дворе отпустит. Там водовозы поутру толкутся, в пустой бочке внешнюю охрану проедешь, и — здравствуй, Пресня, я вернулся!
— Ты что ж, — Рахмет отстранился и пристально посмотрел поспевале в глаза, — свободой торгуешь?
— Зачем обижаешь, напраслину возводишь, — затараторил тот, за словесами пряча боязнь, — мы ж со всем почтением-уважением, не дело это — Соловью в клетке сидеть! Сорок гривень занесешь Мирохвату-шапошнику на Хитров, там любой подскажет. А Кабан на полгода к тебе в долю войдет. Не думай плохого, не нахлебником — и бойцов даст, и пару пулеметов! Большие дела сможешь крутить!
Рахмет покосился туда, где, привалившись к стенке, на верхней лежанке отдыхал толстобрюхий бородатый листвяной. Тот медленно и едва заметно кивнул в ответ: не боись, дело стоящее!
— Что ж твой Кабан сам тут сидит, коли стража прикормленная?
— Уважаемому вору и в остроге чертог, — льстиво улыбнулся поспевала. — Да и не влезет Кабан — в бочку-то!
Гнусно захихикав, тонкогубый начал пробираться назад, переступая через лежащих вповалку пересыльных.
— Надумаешь — только мигни, — сказал он напоследок.
А паренька-древляного уже почти сморило. Быстро действует маков цвет, хороши снадобья у коренных. Шатаясь, наступая на лежащих, никого уже не боясь, он бродил по холодной, то мыча, то заливаясь неудержимым смехом. Козява смотрел на него, почти по-отечески — хотя и возраста они были одного, и стати, и масти.