Но повторяю, мне повезло — у меня интересный сосед. Остролицый, худенький человек в мешковатой лиловой пижаме, был, можно сказать, знаменитый местный писатель. Правда, я давно ничего нового у него не читал. Но, еще до того, как я понял, с кем рядом лежу, он обратил на себя внимание тем, что упорно нарушал грозное предписание врачей: не шевелиться. Он как будто искушал судьбу, вставал и, белый от боли, ходил взад-вперед, как, наверное ходят в зоне, руки за спину, от стены по дуге до стены, наклоняясь ко мне, рассуждая вслух о мучительных материях бытия. Если сказать коротко: он вслух каялся. И Дворец радости, про который он поведал, как бы собрал вокруг себя все его мысли... и я постараюсь передать его рассказ, как человек науки, максимально точно.
— Ну, кто мене, скажите, знает? — Он слегка „упрощал" свою речь, он как бы привык стесняться того, что он писатель, и всю жизнь доказывал словечками „чё“, „тады“, серой одежонкой, что тоже всякое повидал, от земли человек. — Только красноярцы и знают. Вот мне стукнуло шестой десяток. Если по правде, жизнь кончена. Хотя говорят: для писателя — самое начало зрелости, и на Льва Николаевича ссылаются. Ну, куды там, я не Лев Толстой, у нас имений не было... рос в холоде, ел, что попало... а самое главное — был атеист. Мы же все коммунистами были, писатели. Даже если не член, на собрание все равно должон прийти. И еще так на тебя смотрят: небось, что-то неправильное задумал писать... это ежели до сих пор заявление не подал... А вступил — взносы, собрания каждую неделю... Ты свой, ты тут... Так варились, как грибы в черной воде, все как бы одинаковые, все тупые... Хотя каждый про себя-то знал, чего он стоит. И посылал, посылал в скромной бумажной папочке свои произведения в Москву — авось, умному человеку на глаза попадутся... И уж если вдруг твоя книга выходила в Москве, здесь на тебя начинали коситься... ишь, вырывается из круга... для наших кураторов из КГБ дополнительная забота: переписка, телефонные звонки... Но что наши страсти в сравнении со столичными?! Как-нибудь подкопишь деньжат, соберешься с духом и прилетишь в Москву — там игры пострашнее: во-первых, нашего брата, писателей, не двадцать человек, и не двести, а может, вся тыща! И все разделились на шайки-лейки, и у каждой шайки свой журнал... И стукачи ходят из компании в компанию, звезды на погоны набирают... А где-нибудь в бане или на рыбалке решается, кому нынче премию дать... Мне Коля Доризо рассказывал (он сам из добрых мужиков): лет на пять вперед расписано, кому собрание сочинений издать, кому однотомник. Конечно, на провинцию им плевать. Но если ты прорвался с книгой под светлые очи всесоюзного читателя, то тебя тут же запишут к тем или этим. И бывает, на какой-нибудь писательский сабантуй издалека выдернут: вот, и о русской глубинке печемся... только тут, брат, голосуй за наших... Я-то лечу в столицу, робея, предполагая умные разговоры о вечности, о метафоре, о парадоксах истории, а там пьянка на три дня да хвастливый мат секретарей союза писателей... И когда вернешься домой, рассказать-то нечего. Коллеги подозревают, что там что-то особенное тебе рассказали, а поскольку ты молчишь, начинают злобиться: утаиваешь! Стал вхож к литературному начальству, нос задрал. Поганое время!.. Сейчас только от тебя зависит, что ты напишешь... Другое дело, частные издательства могут на хрен послать: им нужны „дефективы", но могут и издать... из тщеславия... или морда твоя понравится... Но уж курочить книги не будут, указывать на намеки, на пессимизм героев... Хотя бы из лени. Но я сейчас о другом.