Он много расскажет о себе и своих родных, близких и далеких, оставив в литературе поистине эпические характеры Отца-солдата и Матери-крестоносицы, признав за ними безоговорочное право на жизнь после смерти по одному только нехитрому прозрению:
„И разве не заслужили они бессмертия? Разве не заслужил его каждый человек, честно переживший свою жизнь, честно выполнивший свой долг перед нею? Перед нами?“
Так и сам он переживал свою жизнь — честно смеялся, честно печалился, честно страдал и от личных нескладух и от глобальных несуразиц „особого“ нашего исторического пути, все норовящего свернуть в глубокие овраги гражданской войны...
Более четверти века проработал в журналистике и литературе. Был ответственным секретарем журнала „Сибирские Огни“. Собкором „Литературной Газеты “ по Сибири. Долгие годы успешно сочетал редакционную службу с творчеством. Одна за другой выходили книги — сборники юмористических рассказов, повести, где юмор — в самой ткани повествования о событиях и переживаниях далеко не веселого свойства.
Но вот неиссякаемое, казалось, чувство юмора все-таки изменило ему — на исходе четвертого года „перестройки“ Николай Самохин потерял способность смеяться...
Ушел из жизни в пятьдесят четыре года с небольшим, в январе 1989-го. В атмосфере резко поляризующегося общества. Не смог принять ни огульного охаивания прошлого, в котором ему, публицисту и сатирику, вовсе не было сахарно, ни оголтелого поворота к „собственности", до которой никогда не был охоч. (Приговаривал, бывало: „мой шкаф меня найдет“, посмеиваясь над маниями приобретательства. И над собой, дачевладельцем, посмеиваясь: „Моя дача. В настоящем и будущем — моя. А сладостное самочувствие хозяина, землевладельца так и не посетило меня“.— Из иронической повести „Так близко, так далеко".)
Книги, книги состоялись. И — остались. Маленькие и большие, тонкие и толстые — целая библиотека Николая Самохина, унаследовавшего от бессребренницы-Матери простое и высокое руководство: „надо честно сеять — каждому свою полоску".
Чем и занимался Николай Яковлевич всю свою не такую уж и длинную творческую жизнь — честно сеял, а для себя собрал с этой полоски любовь читателей-современников и настороженность властей к „очернителю", репутацию коего начал зарабатывать с первых же фельетонов и насмешливых рассказов. Да вот и имя в литературе обеспечил себе — имя, которое будут и будут открывать поколения подрастающих, да еще и нерожденных читателей.
Повесть, прежде не публиковавшаяся,— не литературный шедевр, но дорога нам и как строчка, из песни выпавшая, и как юношеская фотография Мастера, про которого важно и нужно знать больше.
К тому же, утренняя повесть по-самохински обаятельна. И автобиографична, и автопортретна, что и побуждает редакцию нашего журнала кого-то познакомить с чистейшим человеком, кому-то напомнить о светлом „шестидесятнике" Николае Самохине.
Здравствуй, молодой, совсем молодой Коля...
Замира Ибрагимова.
P.S. Благодарим Владимира Скальницкого, сохранившего пожелтевший экземпляр повести, отпечатанной на давно забытой портативной машинке „Москва". Пятьдесят четыре странички — столько и прожил Николай Самохин...
Николай Самохин
ЛЮБОВЬ БЕЗ МЯГКОГО ЗНАКА
(маленькая повесть)
Клавдия Федоровна достает из портфеля стопку синих тетрадей и низко склоняется над ними.
— Митя Агарков!
Я встаю.
— Я поставила тебе четверку, Митя,— говорит Клавдия Федоровна.— Ты опять написал слово „любовь" без мягкого знака.
I
Вагон наш был уже полный под завязку, а в дверь все лезли и лезли с чемоданами, с мешками, с орущими ребятишками.
— Что за проклятый вагон! — сказал Женька.— Прямо как в разруху.
— Тринадцатый,— ответил Алексеич.— Дополнительный.
Объявили, что до отхода поезда остается две минуты. Я опустил оконное стекло и, обдирая локти, полез наружу.
— Решит брючишки, вражий сын! — ахнула мама.
Они с Кручинихой стояли на перроне, в одинаково подвязанных платочках, и щурили глаза, стараясь разглядеть нас за мутным стеклом.
Настасья Филипповна сразу же вцепилась в мой рукав и запричитала:
— Митенька, уж вы там вместе, родной. Доглядывай за ней, ради христа. Только с тобой и отпускаю.