Во мне вдруг шевельнулась досада на эту женщину, всегда испуганную и глуповатую, но я сдержался и бойко сказал:
— Есть, тетя Настя! Глаз сводить не буду.
И смутился, представив, что мать и Кручиниха подумали о втором смысле этих нечаянных слов.
Полинка протиснулась в тамбур и махала мне рукой: трогаемся. Я подставил матери щеку и, на ходу ловя ее: „Пиши, вражий сын!“ — схватился за поручни.
Тамбур скоро очистился, и мы с Полинкой остались одни.
Тогда она хитро посмотрела на меня.
— А раньше сводил?
— Чего?
— Глаза.
Ага. Запомнила.
— Вот что, Кручинина,— пробормотал я,— слышала материнский наказ? Допустим, мне чихать на тебя, но с меня спросят.
— Митенька,— дурашливо пропела она.— Ты — надежда, ты — опора, ты — скала...
— Поля! — сказал я.
— Ох, Митенька, я серьезно.
Выглянул Алексеич и скомандовал:
— Дети, в купе!
Женька разложил уже на второй полке хлеб, колбасу, откупорил две бутылки пива.
— Будем обмывать товарищество,— сказал Алексеич.
Ужасно он предупредительный. Подсадил Полинку на полку, подвинул бутерброд, разостлал газету. Потом налил всем пива и провозгласил первый тост:
— Чтобы поезд не свалился под откос.
Женька усмехнулся, сощурив свои красивые, серые глаза. Снизу на нас неодобрительно поглядывали взрослые: разгулялась молодежь. Мы с Полинкой засмущались. Женьке и Алексеичу хоть бы что. Они люди бывалые — „шарамыжники“: из школы рабочей молодежи. Я знаю, что у них спрятана бутылка напитка покрепче, но они щадят нашу единственную даму. А может быть, и меня.
Вот наше товарищество. Самый старший Алексеич. Бывший черноморский моряк, бывший шахтер. Удивительно добродушный. Наверное, это от силы! Меня он поднимает одной рукой. Когда Алексеичу вручали аттестат зрелости, он вздохнул:
— Ну вот и документальное подтверждение.
Его я узнал через Женьку. А с Женькой встретился весной, на тренировке. Тренер наш всех новичков испытывал на испуг.
— Два раунда по две минуты! — сказал он и подмигнул мне.
Я добросовестно избил Женьку. Он снял перчатки, промакнул рассеченную бровь и усмехнулся. Потом мы сдружились.
Четвертый член товарищества — Полинка. Парни с нею познакомились только сегодня, на вокзале. Когда она отошла к матери, всегда хладнокровный Женька сдвинул кепку на затылок и негромко присвистнул. А Алексеич весело сказал:
— Так вот она какая, Полинка!
И взъерошил мне волосы.
Какая она? Кто она? Что она такое для меня? Вот ребятам все ясно: Полинка — моя девочка. И матери хорошо. Она твердо уверена: Полинка — моя невеста. Наверняка они с Кручинихой по дороге с вокзала обсудят нашу жизнь лет на десять вперед.
Только все не так просто. Товариществу, например, не объяснишь. Разве расскажешь им про то, как я впервые увидел ее. На школьном крыльце стояла незнакомая девчонка, и солнце горело в ее волосах. И солнце тонуло в неправдоподобно зеленых глазах, и дробилось в улыбке. С этого дня время мое поделилось на неровные отрезки: с ней, и без нее. Я ложился и торопил сон. Вставал и улыбался: я ее увижу. Мы вместе ходили в школу, вместе возвращались обратно. И даже если я встречал ее четвертый раз в один и тот же день, сердце мое все равно радостно вздрагивало.
В седьмом классе я не сказал ей только два слова: „Давай дружить". Другие ребята говорили девчонкам эти слова, или писали записки. А мы так хорошо дружили, и я думал, что слова не нужны. Но Полинка ждала их. И ей написал записку хулиган и тупица Кузьминых. Написал и увел самую красивую девочку в школе, мою Полинку, мое открытие.
Кузьминых через год выгнали из школы. Он пырнул кого-то ножом. А у Полинки стали меняться кавалеры. Ее провожали с вечеров и водили в кино рослые парни в тренировочных брюках и волосатых кепках с подрезанными козырьками: спортсмены. От ревности и отчаяния я занялся боксом. Неделями носил кровоподтеки и ссадины, но освоил эту жестокую науку.
Наверное, надо было драться. Разбивать вдрызг морды пижонам в кепках с недоразвитыми козырьками. А я тянул Полинку по математике. И по физике. До самого аттестата. Репетитор я, дорогие мои, мужественные товарищи! Преданный и незаметный друг легкомысленных девиц!
Я самый счастливый человек на свете! Это случилось вчера. Мы шли из кино, и Полинка вдруг задумчиво сказала:
— Если бы тогда ты написал мне записку, Митя, мы все это время были бы вместе. Ты ведь нравился мне больше других мальчишек.
Я тут же обругал себя как мог и, наверное, сильно побледнел, потому что Полинка даже взяла меня за руку:
— Ну что ты,— сказала она ласково,— что ты?! Ну хочешь, мы поженимся? Вот только перейдем на второй курс — и поженимся?