Застыдившись, мы поворачиваем к большому красному зданию.
— Эй, студенты! — насмешливо кричит мальчишка.— Не туда поплыли! Вон он ваш институт — напротив!
Напротив, из-за курганов строительного мусора выглядывает облупленная казарма со входом, взятым напрокат у средней руки дворца.
— У-у-у,— разочарованно протянула Полинка.
— Общежития у них, наверняка, тю-тю,— сказал Женька.
— Да вы что, братцы! — заволновался Алексеич.— Институт новый. Отгрохают еще. Первый сорт будет. Вот увидите.
Алексеич запереживал — со связью это его идея. Но „братцы" молчали, и он нерешительно сказал:
— Может, все-таки зайдем, потолкуем?
Идти „толковать" выпало мне и Алексеичу.
Кабинет у директора оказался маленький, временный. Директор весь серый: глаза — серые, волосы — серые, серый двубортный пиджачок — сидел на шатком стуле с выщербленной спинкой. Нам достались две табуретки.
Директор долго не мог понять, почему мы заявились к нему, а не в приемную комиссию.
— Так что вас, собственно, интересует? — недружелюбно спросил он.
Мы замычали. А что нас, собственно, интересовало? Хотели поговорить — о том, о сем.
Серый директор тихонько вздохнул и скучным голосом нарисовал обстановку: общежития нет, лабораторий не хватает, учиться будем в две смены. Конечно, все со временем утрясется, а пока вот так... Похоже было, что он не очень-то нас агитировал.
Мы извинились и вышли.
Полинка и Женька о чем-то спорили. Полинка смеялась и качала головой — не соглашалась. Тогда Женька подбросил монету. Монета запрыгала по тротуару, и он прижал ее ногой.
— Решка,— подходя сказал я.
Женька убрал ногу.
— Орел.
— Значит, будем поступать? — спросила Полинка.
Они все стояли на узком тротуаре так, что мне места не оставалось. И я взобрался на кучу битого кирпича. И вдруг, как это вышло — не понимаю, я произнес речь. Настоящую. Даже размахивал руками и стучал себя в грудь.
Я сказал, что всегда представлял институт храмом науки. Видел каждую аудиторию. Любил каждую ступеньку. Мечтал о том, как буду приходить в него по утрам, открывать высокие двери с тяжелыми медными ручками. Вдыхать его запахи. Слушать его тишину...
Словом, Митю Агаркова прорвало. Полинка смотрела на меня круглыми глазами. Даже рот приоткрыла. У Алексеича медленно лезла вверх левая бровь. На мгновение мне стало неудобно перед насмешливым Женькой, и я осекся.
Но Женька поднял голову и задумчиво сказал:
— А на ручках — солнце...
— На каких ручках? — спросил Алексеич.
— Да на медных, на медных! — нетерпеливо притопнула ногой Полинка.
— Тьфу ты! — Алексеич резко сел на свой рундучок.— Заморочили совсем! Что делать-то будем?
— Поступать,— ответил я.— В другой. В медицинский, например. Медицинский здесь — сила.
— Слушай,— сказал Алексеич Женьке.— Ты какой-то теткой хвалился. Помнишь? Говорил, в Барышево живет.
— Тетя Маруся,— уточнил Женька.— Полчаса на электричке. Солености. Маринованности. Лес и речка.
— Вези! — распорядился Алексеич.— Так нельзя, честное слово! Обалдеть можно. С поезда, устали. Вот отдохнем, пескарей половим, заночуем. А завтра пораскинем на свежую голову.
Женькина тетка поставила на стол кастрюлю с картошкой, из которой ударил столб пара. Потом кастрюлю начали окружать посудины помельче: блюдо с помидорами, с малосольными огурчиками, с грибками, тарелка с селедкой, с баклажанной икрой.
Алексеич перемигнулся с Женькой и достал из рундучка заветную бутылку. Тетя Маруся расхрабрилась, махнула рукой — „А, да когда ж такое дело!“ — и выпила вместе с нами. Потом все подналегли на закуску.
Тетка не спускала ревнивых глаз с Полинки. Она прямо истекала нежностью.
— Кушай, деточка. Кушай, красавица. Кушай, сердечко мое. Женечка, подложи ей помидорчиков. Шож ты сидишь, как тот пень. Девушка с дороги, проголодалась...
Вот так всегда. Стоит Полинке появиться в чьем-то доме, где есть мама, тетка или бабушка, как ее начинают примерять в невесты. Иногда мне хочется очутиться на необитаемом острове. Чтобы только я и Полинка. И больше никого. Никаких теток и мам, никаких друзей, никаких трамваев, где разные пижоны пялят на нее глаза.
Полинка перевернула на скатерть свою недопитую рюмку и растерянно прикусила губу.
— Ах ты родная моя! — прямо сомлела рт восторга тетка.— Та бог с ней, со скатертью! Та гори она синим огнем, чтоб из-за нее расстраиваться!
Нас с Алексеичем тетка вообще не замечает. Так, сидят два рта, пережевывают ее огурцы, и все. И вообще наш квартет она разделила по-своему — приехал в гости племянник, а с ним такая красавица!