— На юге загорали? — спросила врач.
— А что такое юг? — небрежно шевельнул плечом я.
Она рассмеялась.
Потом отошла в угол и стала шепотом произносить разные слова. По-моему, даже слишком громко. Проверила зрение.
— Не надо, не надо! — сказала, когда я начал читать самый нижний ряд букв.
А под конец раскрыла учебник физики на последней страничке — там, где вытянут полосочками солнечный спектр.
— Какой цвет?
Я назвал.
— А это?
Я опять назвал.
— Ну, а это?
И ткнула пальцем в какое-то хилое пятнышко. Я протер глаза. Черт его знает: не то зеленоватый, не то светлокоричневый.
— Ну-ну,— сказала она.— Это какой?
И снова палец ее замер на квадратике между двумя основными цветами.
Я молчал.
— Да-а,— протянула врач.— Как ни жаль, а документы придется вернуть. Нельзя вам учиться в нашем институте.
— Из-за этих пустяков? — спросил я как можно спокойнее.
— Хороши пустяки! На реке, товарищ, обстановка. Белые бакены. Красные бакены.
— Но ведь я же на гидрофак поступаю,— попытался я схватиться за последнюю ниточку.
— Не важно,— строго сказала она.— А если случится война? И вам поручат вести земснаряд? Что?
— Ничего,— я еще заставил себя усмехнуться.— Война все спишет. Куда за документами?..
— А я, братцы, билеты в цирк купил,— сказал Алексеич.— На четверых...
—А он взял и умер,— сказал Женька.— Что ты его хоронишь?
— Я не хороню. Обидно просто. Там один при мне через двое очков смотрел — и ничего, пропустили.
— Конкурс,— сказал Женька.— У него дальтонизм. У тебя могли заворот кишок обнаружить. И привет.
Алексеич пропустил „заворот", мимо ушей. Он соображал вслух:
— Надо ему к декану пойти. Рассказать все: так, мол, и так. Говорят, декан у гидротехников справедливый. Я его видел. Лысый такой, здоровенный. На Стеньку Разина похож...
Странное у меня состояние. Вот сидят ребята, разговаривают обо мне в третьем лице. Еще не чужими, но уже далекими, далекими кажутся. Даже расположились на скамейке отдельно. А я — ломоть отрезанный. Торчу в стороне на заборчике. И так мне тоскливо. От того, что остался вдруг один. От того, что Полинка сидит не рядом, а напротив, между парнями, и смотрит на меня, как на приговоренного. А больше всего оттого, что снова надо мне что-то решать. И еще, как назло, гидротехнический факультет кажется теперь самым лучшим на свете.
— Не пойду я к Стеньке Разину. И в цирк — тоже. А вы идите. Чего вам из-за меня сохнуть. Идите. Загоните лишний билет — купите даме мороженого...
Я чувствую, что меня разносит. Сейчас наговорю им обидного, а они не виноваты. Вон Полинка уже надула губы, а у Женьки удивленно светлеют глаза. Чтобы замять неловкость, я начинаю валять дурака.
— Пойду я лучше к физкультурнику. Прицеплю значок, мускулатуру продемонстрирую. Пусть вытягивает будущего чемпиона. Может, мне к нему для убедительности на руках войти, а? Вот так? — и я жму стойку прямо на земле.
А через несколько часов я впервые поссорился с Полинкой. Они, конечно, ушли в цирк. А я, понятно, ни у какого физкультурника не был. Проболтался по городу и вернулся в общежитие к вечеру. Ребят в комнате не было. Я постучал к Полинке. Дверь открыла какая-то бледность в кудряшках и кокетливо сказала:
— А ее нет.
„Ладно,— зло подумал я.— Ладно. Черт с вами...“ И снова ушел на улицу. Просто невозможно было сидеть одному в пустой комнате.
Я брел вдоль институтского скверика в самом раскиселенном состоянии и мечтал: вот сейчас неслышно подойдет Полинка, тронет за руку, так, как только умеет она одна, и скажет: „Ну куда ты пропал, Митька? Я тебя везде обыскалась". И тогда я осторожно уберу с ее лба эту бесконечно милую прядь и буду смотреть, как медленно она падает обратно. А Полинка, забавно выпятив нижнюю губу, дунет на волосы, чтобы они не закрыли левый глаз.
А потом мы будем сидеть на скамейке, близко, плечом к плечу, и молчать. Потому что совсем не надо сейчас говорить и давать мне какие-то советы...
Так, без остановки я и примечтал в дурацкую историю...
Это была типичная сцена. Здоровый, подвыпивший парень, расставив руки, загородил дорогу девчонке. Девчонка сначала пятилась от него, пока не коснулась спиной штакетника. Тогда она решила, видимо, прорваться.
— Пустите! Да пустите же! — отчаянно колотила она его книжкой по рукам.
А что такому бугаю эти удары.
— Вот это так косы! — дурашливо тянул он и не опускал рук.
Косы, действительно, были редкостные. Темнорусые, толщиной каждая в руку, они, казалось, даже голову девчонки оттягивали назад.