— Ой, Гами-ид! — Зулейха поднимает черные полумесяцы бровей. — Вы Гамида не знаете, Юля-ханум? Гамид молчит и молчит, да-а?
Это верно. Ее молодой муж, года три назад окончивший юрфак, недавно получил должность в республиканской прокуратуре — и заметно напустил на себя важность. Зато Зулейха компенсирует молчаливость супруга неистощимой говорливостью. Она минувшим летом закончила пединститут и стала преподавать в младших классах. По правде, я плохо представляю эту легкомысленную болтушку в роли учительницы. Когда Олежка подрастет, я бы не хотела — при всем добром расположении к Зулейхе, — чтобы она стала его первой учительницей. Господи, думаю я, нарезая морковку, когда Олежка подрастет — в какую он пойдет школу? и где эта школа будет?
Ну вот, уже сердце ноет...
А Зулейха несется дальше, про Галустяна рассказывает, который живет в квартире напротив. К нему звонят, голоса разные, а требуют одно: уезжай, убирайся, не то плохо будет.
— Вчера пришли какие-то, угрожали ему. Это еразы!
— Что за еразы?
— Ну, эти, которые из Армении. Ереванские азербайджанцы, да-а? Их армяне выгнали, а тут им жилье не дают, вот они ходят по домам, где армяне живут...
— Прости, Зуля, мне надо лекарство принять.
— Ой, конечно, Юля-ханум! — Она провожает меня до двери, продолжая тараторить: — Галустяны уедут, а они возьмут займут квартиру, да-а? У них хорошая квартира, отдельная. А мы в тесноте живем. Разве справедливо?
Кладу под язык таблетку нитроглицерина. В 80-м году я перенесла инфаркт, не большой, микро, но все же. Теперь без таблеток не хожу. Мне нельзя помирать, пока Олежка не подрастет.
— Баба! — Ему надоело рисовать, он крутится возле меня, а я сижу в старом штайнеровском кресле с подушечкой для головы. — Баба, — ноет Олежка. — ракази сказку!
— Какую сказку рассказать?
— Как дедушка Билин бабил!
— Это не сказка, Олежек. Только дедушка не бомбил Берлин, а готовил самолеты для бомбежки.
— Ракази, ракази!
— Ладно. — Боль отпустила меня, можно продолжать функционировать. — Только сперва поставлю суп вариться. Порисуй пока.
Тут хлопает наружная дверь. Выглядываю в переднюю. А, Павлик пришел.
— Ты с работы? Почему так рано?
— Здрасьте, Юлия Генриховна. — Павлик, задрав бороду, разматывает длинный шарф. — Я был на объекте, потом попутная машина подвезла.
Олежка бросается к отцу. Павлик чмокает его в щечку и, присев за Олежкин стол, начинает вникать в созданные сегодня произведения. У молодых отцов не всегда находится время для ребенка, а у Павлика находится, он хороший отец. Если б он не был так суховат к нам с Сергеем, я бы и вовсе не имела к зятю претензий. Непьющий, тихий, семьянин отменный — чего ж еще?
Он поднимает голову под моим „размышляющим" взглядом:
— Что-нибудь случилось, Юлия Генриховна?
— Павлик, мне Нина сказала, что ты послал документы.
— Не документы, а данные о нас... Да, мы решили уехать.
— Все-таки надо было посоветоваться с нами.
— Юлия Генриховна, что тут советоваться? Мы же знаем, что вы с Сергеем Егорычем против отъезда.
— Сергей Егорович просто не выдержит.
— Мне очень жаль. — Павлик округляет глаза, полные, я бы сказала, иудейской грусти. Он сидит в своей варенке, или как там называют эти голубые, словно размытые костюмы, свесил черную бороду над Олежкиными рисунками. — Очень, очень жаль. Но мы вынуждены думать о своей жизни. В Баку стало невозможно жить. Творится что-то страшное. Вчера к нам в институт заявились из Народного фронта, семеро, прошли по всем комнатам, приглядывались к лицам, заговаривали, а тем, кто не понимает по-азербайджански, бросали оскорбления...
— Откуда ты знаешь?
— Ну, я-то понимаю. От директора потребовали, чтобы уволил армян. Всех до единого. И срок дали — неделю.
— Мне говорили, в Народном фронте писатели, ученые...
— Писатели выступают на митингах. А эти... эти действуют.
— Па-а, — ноет Олежка, — что еще нарисовать?
— Нарисуй дом. Юлия Генриховна, мы должны прежде всего думать об Олежке...
— Па-а! Покази, как рисовать дом!
— Вот так. — Павлик делает быстрый набросок дома с башенками. — Мы должны предвидеть, к чему тут идет. Пока не поздно, надо уезжать.
— Никто не знает, к чему идет. Может, обойдется...
— Непохоже, что обойдется, Юлия Генриховна, — понижает он голос. — Мы с Ниной говорили, а вам все не решаемся... Почему бы вам с Сергеем Егорычем тоже не уехать?
— Да ты что? Как это мы уедем?
— Очень просто. Вы немка...
— Я русская. Калмыкова.