— Вам стало плохо, да? — вежливо спрашивает он, становясь из розового свекольным.— Закружилась голова? Можно объяснить преподавателю. Я схожу. Хотите?
Полинка молча обходит его. Гена поворачивается за ней, но тут я ловлю его за руку.
— Стоп. Ты видел? Ты что видел?
— Она мне задачку решила,— говорит он.— А свой билет отнесла назад. Ничего не понимаю...
Алексеич брился. По самые глаза в крутой белой пене.
— Тихо! — отшатнулся он.— Сдурел — мотаешься так! Отхвачу полщеки — будешь платить страховку.
— Она положила билет. Не пошла отвечать. Понимаешь? Она знала — голову даю на отсечение!
Алексеич уронил на колени шматок пены.
— Так,— сказал он.— Так. Я сейчас... Я быстро. Ты почитай пока... Письмо тебе.
Он кое-как добрился и ушел. А я развернул письмо.
„Сынка! — писала мать.— Видела во сне тебя и нехорошо. Беспокоюсь — не случилось ли чего... Заходила ко мне Филипповна, жаловалась на Полинку — не пишет. Просила тебя поругать ее. А Григорян Алик, дружок твой, сдал все экзамены до срока. Только на учебу его, сынка, не приняли...“
Алексеич вернулся через несколько часов. Смущенно потоптался у дверей, показал билет на поезд.
— Просила купить. Сегодня едет.
— Институт, значит, побоку,— сказал я.— Самое главное — побоку!..
— Может, и не самое главное институт, Митя,— сказал Алексеич.— Проводить ее надо.
— Нет уж, хватит! Понянчился! Провожай один. Поругать ее, кстати, можешь. Мать вон очень просит.
— Ну, извини,— сказал Алексеич.— Я понимаю, конечно. Там, в тумбочке, билет на футбол. Сходи, если хочешь. Я-то не успею.
Я не пошел на матч. Я стоял на перроне, спрятавшись за киоск „Пиво-воды“, и видел широкую спину Алексеича. И Полинку. Алексеич время от времени шумно вздыхал и качал головой. А Полинка что-то быстро говорила ему, улыбалась и вытирала слезы...
IX
У меня остался последний вопрос — разбор предложения. Любого предложения: своего, чужого, из книжки, или из головы. Я пишу то, которое знаю назубок и могу разобрать в любое время дня и ночи, даже подвешенный вниз головой:
„Их зинге ви дер фогель зингг...“
— А чьи это стихи? — растягивая слова, спрашивает немка.
— Гете! — бойко рапортую я.
— Зо,— говорит немка.— А как будет дальше?
Как будет дальше, я не знаю.
— А что стоит впереди?
Я тоскливо молчу.
— А какого цвета моя лысина?! — гремит невесть откуда взявшийся декан.— Зо?!
Это ужасно, но я не могу понять, какого цвета его лысина и чувствую, что окончательно проваливаюсь...
Я проснулся и долго еще лежал с закрытыми глазами. Лежал и улыбался. Вчера я сдал последний экзамен. Мне негде больше проваливаться. Немка не стала спрашивать, что там впереди и как будет дальше.
— Зо! — удовлетворенно сказала она, услышав о Гете, и поставила мне пятерку.
Я открыл глаза и увидел Гену. Он сидел против меня, на бывшей Женькиной кровати, и тоже улыбался.
— Интересно ты спишь, А-гар-ков! — сказал он.— Списки, между прочим, вывесили. Твоя фамилия — первая. А его фамилию,— он кивнул на пустую койку Алексеича,— я забыл.
Я быстренько оделся и побежал вниз. В коридоре, возле дверей приемной комиссии, действительно, висели списки. Возле них толпились абитуриенты. Свою фамилию я нашел сразу — она в самом деле стояла первой. Потом в конце отыскал: Черданцев В.А.
Рядом со мной оказалась маленькая киевлянка. Она тоже рассматривала списки, старательно шевеля губами.
— Звенько! — подсказал я и ткнул пальцем в одну из колонок.
— Откуда вы знаете? — радостно спросила она.
— Случайно. Поздравляю. И до свидания. Привет папе-генералу!
— Ой, подождите,— догнала она меня.— Вы, конечно, тоже прошли? Да?
— Конечно, прошел, да,— ответил я.
— А ваши... друзья,— она подняла на меня голубые, как небушко, глаза.— Они все поступили?
— Нет. Поступил один друг. Тот, который в тельняшке.
— Как жаль,— сказала она, безуспешно пытаясь изобразить на своем милом личике скорбь.— Кстати, папа у меня не генерал, а только капитан. Я ему про все написала, про тот случай...
— Ну-у, это зря. И как меня лупили?
— Нет,— улыбнулась она.— Он, знаете, очень вас благодарил.
— Рады стараться! — щелкнул каблуками я.— До свидания, все-таки.
— До свидания,— махнула рукой девчонка.
А вечером мы распрощались с Алексеичем.
— Домой теперь, Митя? — спросил он.