— Да, смотаюсь дня на четыре.
— Ну... кланяйся там. А я к сестренке, в Барабинск. Завтра уеду. Может, проводить тебя?
— Нет,— сказал я.— Чемодан легкий. Гантели Генке отдал, за мичманку. Ты ему скажи — пусть комнату эту забьет. Хорошая комната.
— Скажу,— кивнул Алексеич.— Ничего комната. Поживем.
X
Поезд пришел в мой город днем. Я вышел из вагона. Неторопливо осмотрел себя. Пофасонистее сдвинул мичманку. Переложил поближе тоненькую справку: „Зачислен на первый курс гидротехнического факультета...“ и так далее.
За переходным мостом разворачивался на кольце длинный, двухприцепный трамвай. Он постоял немного и, словно успев за это время прикипеть к рельсам, рывком тронулся с места.
Я не сел в трамвай. Специально. Честно говоря, мне хотелось встретить хоть какого-нибудь знакомого. Ведь я возвращался домой первый раз в жизни. Конечно, не обязательно, чтобы кто-то хлопал меня по плечу и восхищенно орал: „Молодец, Митька! Поставлен у тебя котелок!" Нет, мне хотелось спокойных, взрослых расспросов, понимающих и достойных слушателей.
И первым я встретил своего лучшего друга Альку Григоряна. Похудевшего, коричневого и усатого. Мне не надо было ничего объяснять. Я все уже знал из письма матери. Алька сдавал в металлургический. Он набрал двадцать восемь из тридцати и не прошел мандатную комиссию. Он написал в автобиографии, что отец его — инженер-нефтяник, был арестован в тридцать седьмом, в городе Баку. Алька не знал отца, не помнил. Так и написал: не знаю, не помню, не считаю отцом. Его позвали к ректору и там сказали: учиться вы, конечно, можете. Но работать на наших предприятиях вам вряд ли удастся. Идите в пед, мы дадим справку. С такими оценками вас там с руками оторвут. Идите, какая вам разница.
Была разница, Алька хотел варить сталь. Он не пошел в пед.
Мы отошли в сторонку, к стене дома, и я поставил свой чемодан на зеленую металлическую урну.
— Ну, у тебя-то как? — спросил Алька.— Девочка рассказывала: ты шел ровно, как всегда.
— Все у меня отлично, Алька, все в порядке. Она правильно говорила.
Не мог я сейчас рассказывать ему ни про свои радости, ни про свои неровности, ни про свои болячки, ни про Полинку, которую он почему-то всегда звал девочкой. Не мог и все.
— Пойдем, Алька, выпьем,— сказал я.
Вдоль киоска, на низкой завалинке сидели черные, белкастые электролизники и потягивали пиво, сдувая пену на утоптанную землю, с намертво вколоченной подсолнечной шелухой. Какие-то два парня по очереди пили прямо из бидона, отдувались и деловито переговаривались.
— Ну вот и порядочек. Один здесь навернем,один домой утащим.
Мы взяли по сто с прицепом и плотно друг к другу сели на чемодан. Пена в кружке лопалась и оседала с нежным шуршанием. Белая, прохладная пена, похожая на мыльную.
— Алька,— сказал я,— как же получается, Алька? Ведь дети за отцов не отвечают.
Алька молча опустил курчавую голову.
...А вторым я встретил нашего старого физика Михаила Ароновича. Он стоял на тротуаре, против своего дома, и, задрав крючковатый нос, рассматривал что-то на крыше. Седой, похожий на сатира. В другой раз я свернул бы в сторону. Я не любил физика. У нас в школе мало кто любил физика. На уроках он мучил нас опытами. Расставлял свои штучки, все у него щелкало, подмигивало, жужжали электромагниты, светились катодные трубки. А он, прихрамывая, метался по лаборатории, быстро писал на доске, стирал и снова писал. И ни черта невозможно было понять. На следующий день он заставлял нас повторять эти опыты, психовал и беспощадно лепил двойки.
И был еще случай. В тот мартовский день, когда ТЭЦ и алюминиевый завод, и ферросплавный, и паровозы на станции Обнорской тревожно загудели на разные голоса и над городом встали ватные столбы пара, словно забили вдруг десятки горячих источников, когда наш школьный комендант Селиверстов плакал и все стрелял, стрелял, стрелял в синее небо из двустволки, в тот день Миша купил в магазине бутылку водки. Мы с ребятами случайно увидели это и пошли за ним. Мы жались к заборам, обклеенным афишами, прятались за углы домов, стараясь не упустить из виду сутулую спину физика. В общем, это было бесполезно. Все равно бы мы не увидели — станет ли Миша пить свою водку. Но кто-то из парней сказал:
— Праздничек ему, гаду! Вот посмотрим, висит ли у него на доме траурный флаг.
Флаг у физика висел. И мы вернулись.
В другой раз я свернул бы в сторону. Но сейчас мне захотелось козырнуть перед Мишей, подпортившим мою серебряную. А сто грамм с прицепом сделали меня смелым. Помахивая чемоданом, я двинулся прямо на физика и громче чем следовало прокричал ему в спину: