Множество направлений, переплетающихся, иногда параллельных, иногда расходящихся."Дельту реки напоминает такое построение. Каждая тема — русло, рукав. Так я и буду называть главы „руслами". А в конце все они впадут в море — в главную мою, итоговую „Книгу обо всем". В самом же начале, естественно, будет исток, первая глава моей жизни — дошкольная.
Глава 1. ИСТОК
Начнем с самого начала.
Родился я, могу подтвердить и метрикой, в апреле 1917 года в Москве, в Большом Николо-Песковском переулке, ныне улица Вахтангова. Со слов родителей известно, что упирался, побаивался родиться в 1917 году, но доктор вытащил меня щипцами. Вмятины я еще долго мог нащупать на черепе. Помялись ли мозги при этом, не мне судить.
Впрочем, я этого ничего не помню, принимаю на веру. Сознание обретаю через два года с лишним в громоздком шестиэтажном цементного цвета доме, с нарочито грубой рустовкой на цоколе и длинными эркерами над коричневой дверью подъезда. Вот из одного из эркеров с третьего этажа выглядывает маленький мальчик в коротеньких вельветовых штанишках и грубых ботинках с развязавшимися шнурками (очень нелегкое это дело завязывать шнурки, когда пальцы коротенькие). Это я — тот мальчуган. Впрочем, я ли? Я — седой старик, с трудом ковыляющий по комнате, всем телом опираясь на палку. Я завершаю жизнь, а тот — тройной мой тезка только начинает осматриваться. И он жадно глядит на улицу. Там, во дворе напротив, с телег сгружают мешки. А в телеги запряжены лошади. Самое интересное на свете — лошади.
Лошади — первое воспоминание, а, может, и не самое первое. Первое, которое я могу датировать, относится к осени 1919 года. В соседней комнате лежит старшая сестра, больная дифтеритом. В руках у нее книжка с картинками. „Дай!“ — требую я. „Иди возьми", — говорит она. Не жадничает. Но у сестры дифтерит, она заразная. „Нельзя!" — запрещает отец, загораживая мне дорогу. Но я упрямо рвусь к художественной литературе, видимо, уже тогда я чувствовал свое призвание. Я пытаюсь обогнуть колени отца. И тогда отец начинает расстегивать ремень.
Нет, меня не били дома, шлепали в худшем случае. Родители были интеллигентами во втором поколении. Отец в то время — недоучившийся студент, будущий архитектор, мать — недоучившаяся художница, оба деда — с высшим образованием. Деда Гуревича я не помню, он умер в ноябре 18-го года от того, что тогда называлось разрывом сердца, а сейчас — инфарктом. Умер внезапно, оставив растерянное семейство. Камфоры не было, к врачам не достучались, возможно, дверь боялись открыть. Этот дед был видным химиком, фамилия его встречается в учебниках, он руководил политехникумом в Иваново-Вознесенске, общался с Фрунзе, описывается в книге Аркадия Васильева „В час дня, ваше превосходительство". В молодые годы и его тянуло к литературе, он начал писать генеалогию своего рода, тетрадь эта сохранилась, так что кое-что мне известно о моем пра-пра-прадеде. О прадеде, увы, ничего не известно.
С другим дедом, одесским, по материнской линии, я познакомился позже. Он был частным врачом, венерологом и в своем роде примечательным человеком. В Одессе его знали не только сифилитики.
Оба деда были сиротами с юных лет, выбивались в люди, учась и зарабатывая уроками. Оба выбились, получили диплом и женились на купеческих дочках из очень плодовитых семей. У московской бабушки было шесть братьев и сестер, у одесской — одиннадцать. Одесская была попроще — домовитая хозяйка, убирала, готовила, кормила голодноватых сестер и прожорливых внуков („Жоржик, иди скорее к столу, мухи кушают твой суп!“). Московская же считала себя барыней, хозяйство не вела, только расходы записывала, зато читала по-французски и два часа в день играла на рояле. Играла неплохо. Играла вплоть до того дня, когда у нее случился паралич. Отец тоже играл — на виолончели. Позже у нас собирались квартеты. В том поколении принято было музицировать просто для своего удовольствия.
Еще была в семействе Матрена — домработница, по тогдашнему „при-слуга“, та самая, которая должна была бы управлять государством. Жила она в темной комнатке с окошком на лестницу, с лампадкой перед иконой и отрывным календарем, раскрытом на том дне, когда умер ее друг-городовой. От родителей мне известно, что Матрена единственная в нашем семействе голосовала в семнадцатом за большевиков и она же пуще всех ругала их, потому что после революции развеялись все ее многолетние сбережения. И единственная в нашем доме Матрена верила и ходила в церковь, пробовала и меня просветить, учила молиться:„Скажи: Господи Иисусе, Божий сын...“ Я однако, созоровал, сказал „чертов сын“ и бросился опрометью прочь.