Какое именно страшилище встретилось им, увы, установить невозможно. Автор устал, вдохновение его иссякло на этом слове. Впрочем, вероятно храбрец затоптал страшилу, судя по тому, что в том же блокноте через несколько страниц изображен „конь хробрец жених“ очень нарядный, с завитой гривой и бантами на ногах; сзади гости — аист и „леситца“ (лисица). Невесту распознать трудно, но кажется это львица.
Тема первого прозаического сочинения выбрана не случайно. Я рисовал лошадей. В сущности всех остальных животных видел только на картинках. Против нашего дома разгружали телеги с мукой, рядом, на углу Садовой стояли извозчики, лошади мотали головами, засунутыми в торбы, под копытами прыгали проворные воробушки, подбирая рассыпанный овес. Бабушка, торгуясь, вздыхала: „Ах, как дорого!" И я давал себе слово, что когда вырасту и стану извозчиком, буду брать дешевле всех. Зачем же обижать пассажиров, когда для самого такое удовольствие: подрядили тебя и кати на край Москвы, каждый раз на новое место.
В ту пору рисовал я в основном лошадей, причем, к удивлению взрослых, начинал с заднего копыта. Но мне это казалось совершенно естественным. Копыта стоят на земле, я и рисую с твердой основы. А зачем же подвешивать лошадь за холку, она встанет неизвестно на что.
Впрочем интерес мой к лошадям был чисто теоретический. Когда меня, четырехлетнего, усадили на коня, я тут же запросился вниз, на твердую мостовую. Без зависти смотрел, как дядя мой — военный врач — лихо ускакал вместе со своим ординарцем. Почти двадцать лет прошло, прежде чем я опять взобрался в седло. И с гордостью могу сообщить, что мой Краб (полвека спустя я посвятил ему рассказ „Люди, лошади и гиппина“) не сумел сбросить меня, хотя и очень старался. В конце концов, отчаявшись, он просто лег вместе со мной на снег.
Лошадей я видел своими глазами, с другими животными знакомился по картинкам в трехтомном Брэме. И главной мечтой моей в ту пору был Зоологический атлас. У кого-то я видел его мельком и думал, что там изображены все-все звери, какие только есть на свете. Я очень долго приставал к родителям: „Мама, купи мне атлас, папа, купи мне атлас!" И атлас был добыт, но родители не поняли меня, принесли не зоологический, а географический, без всяких картинок, однообразно коричнево-голубой, Я был очень разочарован, но вежливо сказал „спасибо". Мне показали, где какие страны находятся. Помню я удивлялся, что Франция совсем не рядом с нами. Почему же именно французскому учат меня? Для чего я зубрю „ля пуль", „ле кок", „ле шмен де фер"?
Однако и карты показались мне интересными. Условная, казалось бы, картинка, но каждая черточка в ней имеет смысл, подразумевает бухточку, речку, изгиб дороги, границу... Не помню, как это произошло, но география вытеснила из моей души зоологию, и вытеснила на всю жизнь. По сей день полки забиты у меня практически ненужными картами, атласами, путеводителями. И путешествую я обязательно с картой на коленях. И не смотрю в окно, если не знаю, на каком перегоне мой поезд.
В дальнейшем к картам географическим прибавились планы городов, Москвы в первую очередь.
Не удовлетворившись этими планами (Москва, Одесса, Петербург, Лондон, Париж) я, вдобавок к ним, сам начал сочинять небывалые планы, специально для того, чтобы провести по ним очень нравившиеся мне трамвайные линии...
С планами связано второе мое прозаическое произведение. Я узнал, что города часто ставятся на устьях рек или при впадении притоков, Киев, например, при впадении Десны в Днепр, Нижний при впадении Оки в Волгу. Но такая несправедливость: при впадении могучей Камы города нет. Я решил исправить непорядок и поставить там солидный город по имени Камоуст. Кто-то неведомый должен был тайно составить план его, а потом и чертежи нашлись...
Увы, в том романе я написал только две строчки. И гласили они: „Однажды Ленин и Троцкий с лопатами отправились на мусорну кучу, посмотреть, нет ли там чего интересного..."
На том, увы, роман был оборван навеки, резко раскритикован и осмеян взрослыми. Может быть и уничтожен на всякий случай. Во всяком случае, в отличие от „Коня Хробреца" он не сохранился в архиве.
Горят все-таки рукописи, горят!
Еще позднее, наверное годам к шести, к картам и планам прибавился указатель железных дорог, тоже увлекательная книжка, остро необходимая при ежегодных поездках в Одессу, и я выучил ее наизусть. На ней было точно указано, сколько верст от одной станции до другой; всегда можно было узнать, какая на очереди. А станции были такими выразительными тогда: на каждой свои кушанья: в Конотопе конотопские пирожки, в Нежине — соленые огурцы, в Крутах — лук... а перед Киевом ждал меня огромнейший мост через Днепр, еще не отремонтированный как следует со времен Гражданской войны, и поезд шел по нему тихонечко, и мы сидели тихонько, побаиваясь: „А вдруг рухнет?"