Я никому не рассказывал про мое чудаковатое развлечение, хотя оно ничем не страннее, чем собирание спичечных коробков, значков, или автографов или этикеток. Я коплю наработанные часы. Это даже дисциплинирует. День, когда я не провел три часа за столом — для меня потерянный день. А кроме того я узнал, что я не один такой на свете. Есть у меня напарник и даже очень почетный — доктор Любищев, герой романа Гранина. Любищев отсчитывал не только часы, но и минуты, подсчитывал месячные итоги, даже диаграммы цветные составлял, на что тратил время — несколько дней в году. Узнав о нем я получил возможность сравнивать. У него было несколько больше часов, но не принципиально; правда, я минуты не считал. Как и я, он очень разбрасывался: кристаллы, жучки, математика, общая биология, исторические трактаты. Но нашлась и существенная разница. Любищев в 23 года поставил цель: опровергнуть Дарвина, найти математическую теорию биологии. Начал с вывода, к нему подбирал подтверждающие факты, потому и перебрасывался в философию и историю. В общем теории не создал, Дарвина не опроверг. У меня получилось совсем иначе: я собирал факты, потом на основе фактов сделал вывод, в итоге, а не заранее. Но до моего вывода дело дойдет в самом конце при впадении в „море“. Пока еще идет пролог, предмышление.
Что касается „Чудесной истории", рекорд она не побила. Меня хватило на две тысячи строк — на две части пролога: рассказ вора о своем преступлении и рассказ мага; купца я даже не начал. Бросил же я потому, что улучшились условия: в штаб армии меня перевели, в канцелярию практически. Там я имел дело с топографическими картами (неизменно с картами), десять часов я сидел за столом, чертил, рисовал, с другими чертежниками лясы точил, голова была занята и не нашлось сосредоточенного времени для стихов. Постепенно остыл я к „Чудесной истории". И хорошо, что остыл. Я еще не нашел свою стезю.
Демобилизовался я в ноябре 1945 года, вернулся домой с твердым намерением стать писателем. Решил, что работать буду зверски, с утра до вечера — день положил на ученье (диплом мне предстоял и несколько предметов с последнего курса), а другой день — на литературу. И как же я взялся! От завтрака до полуночи за столом, и ни намека на усталость. Только об одном горевал: день подходит к концу, успел мало.
В ту пору у меня был соавтор — Жора Ясный — человек активный, общительный, в гражданской жизни студент, бильярдист, баскетболист, ценитель балета, оперетты, и литературы между прочим, а кроме всего еще и мой командир отделения. Сначала мы написали с ним небольшую повесть „Верный друг", сентиментальную и немного мистическую — о неотесанном и талантливом художнике Глебе, который влюбился в столичную красавицу Нелли, дочку видного режиссера (И почему это таланты из глубинки так тянутся к столичным бабочкам?). Глеб даже предложение сделал, но Нелли посмеялась: „Что вы, Глебушка, вы же только мой верный друг". А потом случилось несчастье и Нелли умерла, во всяком случае Глеб так думал. И он в отчаяние забился ночью за кулисы с бутылкой для утешения, пил и плакал там в темноте. И тут она пришла к нему сама, умильно просила спасти, поделившись своей кровью. Он отдал бы всю до последней капли, но она всю не взяла, оставила ему на год жизни. Он и погиб на войне ровно через год, день в день.
Вот такая была повесть. Конечно, она не прошла бы в те трезвые времена. Но Жора был знаком со всеми на свете; он показал повесть видному писателю Борису Горбатову, автору повести „Непокоренные". Сам-то Горбатов в частной жизни говаривал, что гораздо больше смог бы написать о покоренных. Я тоже наслышался о покоренных на Брянском фронте в 43-ем году. Слышал и о бабах, которые ходили с доносами друг на друга в „гестап", слышал о гордых девчонках, подруг победителей, которые гоняли местных мальчиков: „Русский, вон пошел!“ И навеки запомнил рассказ старой белоруски в Кричеве о том, как там ликвидировали евреев. Сначала расстреляли всех взрослых разом во рву, потом с щепетильной аккуратностью забрали малышей-полукровок, детей русских женщин и еврейских отцов (и кто о них сообщал дотошно?). И хотя мамы сутками рыдали под окнами гестапо, преступных малышей уничтожили всех поголовно. „И что же ен делает? — закончила рассказчица. — Явреи же тоже люди. Сягодня явреев, а завтра бялорусов подряд“.